С утра шли похороны, и город покрылся сетью поминальных столов. В каждом районе, квартале, микрорайоне были накрыты столы с ритуальными блинами и водкой. К вечеру на площадь стали прибывать пьяные люди. Это возвращались с поминок друзья и родственники погибших. Сергей почувствовал, как облако событий начинает темнеть и в его грозовом чреве проблескивают молнии.
Люди двинулись к мэрии. Это была уже толпа, о которой мечтал Горький. Сергей шел с ними, не зная, зачем и почему. Он не был настолько наивен, чтобы мечтать о роли громоотвода, усмиряющего толпу. Но оставить их, пойти домой читать Милочке детскую книжку он не мог. Он шел и мрачнел, осознавая растущую ярость толпы.
В мэрию их не пустили. Мэр изъявил готовность разговаривать только с группой представителей. Тогда впервые прозвучало слово, режущее слух какой-то революционной романтикой, – «стачком». И народ начал выкрикивать имена. На одни толпа реагировала одобрительным ревом, на другие отмалчивалась или смеялась. Здесь кандидатов утверждали не единогласно, а громогласно. Например, как дядю Егора, которому вдогонку какой-то местный остряк дал указ: «Если что, так хоть накостыляй им там своим костылем!»
Сергей, твердо решивший в память об отце держаться подальше от всех этих революционных заморочек, смотрел на все происходящее с беспокойством стороннего наблюдателя. И как будто со стороны услышал свое имя и поднявшийся вслед одобрительный рев толпы. Так он стал членом стачкома.
Он не смог умыть руки, отойти в сторону, оставить этих людей, рассерженных и разгоряченных, наедине с их наивным бунтарским куражом, который непонятно во что выльется и неясно во что им обойдется. Сергей ругнулся и пошел спасать ситуацию, проклиная себя за это.
Мэр принялся было толковать людям, жизнь которых шла по схеме «мойка – койка», азбучные истины про законы рынка и священность прав собственности в том смысле, что городские власти не могут повлиять на хозяев шахты. Тогда люди решили, что с этой властью им говорить не о чем, нужна власть настоящая, которая на самом верху. Сергей не успел понять, как так вышло, как произошло, что из недр толпы, из ее разгоряченных пор и отчаянной удали выплыли слова «железная дорога». Он почувствовал холодок внутри, поскольку знал, что это статья. Не газетная, а самая настоящая, уголовная. Посягательство на бесперебойную работу железной дороги означает судимость со всеми вытекающими последствиями. Он также знал, что если это случится, то тоненькая ниточка, связывающая его со Светой в подобие семьи, будет разорвана.
Но люди смотрели на него как на вожака – молодого, умного, трезвого и здравого. Он не мог их остановить. И бросить не мог. Хотя понимал, что должен. Перед Светой и Милочкой должен. Но перед дядей Егором, перед матерью, перед отцом обязан стоять рядом с этими людьми, среди которых есть пьяные, грубые и необразованные, крикливые и сумасбродные, отчаянные и отчаявшиеся.
Все, от чего Сергей отгораживался годами упорной учебы, догнало его, накрыло с головой, подхватило и понесло, смывая прежние табу. Он почувствовал, что не может пихнуть ногой камень, который взвалил в гору этот разномастный и многоголосый Сизиф. Нужно было отправить домой самых нетрезвых борцов за права трудящихся, выработать требования, договориться о сроках их исполнения – словом, направить этот выплеск протестной энергии в конструктивное русло. Сергей пошел с толпой блокировать железную дорогу, чтобы власть обратила на них внимание. Настоящая власть, а не этот дурачок мэр.
И власть обратила. К утру на счету бастующих было две стычки с ОМОНом, который пока только разминался, ожидая более конкретных указаний, и телеэфир, в котором губернатор объяснил стране, что кучка забастовщиков пошла на поводу у криминальных элементов, пытающихся дестабилизировать ситуацию в регионе. Далее шло про политических конкурентов губернатора, про мировое зло в обличье иностранных агентов и прочее, на что Сергей не обратил внимания, поскольку губернатор начал показывать фотографии «деструктивных элементов» и называть их фамилии. То были члены стачкома. Специальные службы дело знали, что и требовалось доказать. Правда, фамилии прикладывались не к тем фотографиям, тут службы сплоховали или губернатор напутал. Серегина фамилия досталась дяде Егору, а тот дал ему свою, как будто усыновил. В другой ситуации можно было бы посмеяться, но сейчас было не до смеха.
Кончилось все быстро, как только ОМОН получил соответствующие указания и перешел к решительным действиям. Человек сорок были задержаны, включая Сергея.
Ночью накануне суда в квартире ответственного партийного работника Ивана Фомича раздался телефонный звонок. Прокурор, в голосе которого намертво сплавились воедино солидность, сила и сознание собственной правоты, поинтересовался, что делать с зятем.
– Иван Фомич, мы с тобой не первый день знакомы. Считал своим долгом позвонить. Ситуация, сам понимаешь, нештатная. Зять все-таки… Не хочу, чтобы ты на меня зуб отрастил. Каково твое мнение?
– Натворил – пусть отвечает. По закону, так сказать.
Иван Фомич убил сразу двух зайцев: удвоил сумму очков на своем репутационном табло и отрезал «этого нахала» от своей семьи. Не хватало еще им с уголовником один хлеб-соль делить. Тем более лисий чай пить.
* * *
Суд был милостив, и бунтовщики получили сроки условные. Да еще такие мизерные, что они погасились временем ведения досудебных следственных мероприятий. То есть отделались страхом. Таково было указание свыше. Власти решили, что лучше не дразнить людей и спустить эту историю на тормозах.
Пожар в городе залили деньгами, отремонтировав все, что только можно. Хозяевам шахты, невзирая на священность частной собственности, дали по шапке, и те щедро расплатились с семьями погибших за потерю кормильцев. Руководители шахты засыпали и просыпались с думами о технике безопасности, что сделало их сон нервным и зыбким. Словом, шахтеры остались в плюсе, так что все было не зря.
В минусе был Сергей. От него ушла жена, забрав все, что у него было, – дочку. Их история была исчерпана. Света больше не пыталась сохранить хитиновый панцирь их семьи. Прежде от окончательного разрыва ее удерживало простое соображение. Уж лучше быть женой умного и неплохо зарабатывающего мужчины, хоть и с дурацким комплексом верности малой родине, чем вернуться к родителям матерью-одиночкой, разведенкой, что, как ни крути, пахнет сиротством и поражением. К тому же в ней до последнего жила надежда на искоренение этого комплекса.
Теперь расклад в корне изменился. Отныне в разговорах, которые Света репетировала перед зеркалом, готовясь к встрече с подругами и многочисленной родней, Сергей обозначался исключительно как «этот уголовник», с которым Света жила с риском для жизни. При этом фантазия Светы с каждым разом утяжеляла статью и увеличивала срок Сергея. Пикантная подробность про условность срока была отринута как несущественная. Света была так убедительна в своих воображаемых интервью, что любой слушатель должен был умыться слезами сострадания, слушая рассказ про адскую жизнь с «криминальным элементом». В общем, появился шанс вернуться не несчастной разведенкой, которая банально не сошлась характером с обычным мужиком, а жертвой, поплатившейся за собственную доверчивость и безумную любовь к тому, кто до поры до времени скрывал свою уголовную сущность. И Света воспользовалась шансом такого эффектного возращения.
