Однажды завязался разговор про новых лауреатов Нобелевской премии. Вика не упустила возможность продемонстрировать свою включенность. Она перестала дышать и двигаться, зато широко округлила глаза и приоткрыла рот, подчеркивая высшую степень внимания к такой судьбоносной теме. Что может быть важнее, чем раздача этого пряника? Ее утрированная концентрация походила на пародию, граничащую с издевательством. Свен шумно дышал носом, как бык на корриде. Он больно, но конспиративно дернул ее за руку, отвел в сторону и сипло спросил:
– Ты специально? Ты издеваешься?
И Вика честно и последовательно ответила:
– Да, специально. Нет, не издеваюсь.
Ночью, когда Вика пришла к Свену, палатка была закрыта изнутри на молнию. Так молниеносно закончился их роман.
Вместо прощального бенефиса Вика раскрыла Свену главный секрет мышей. Это был ее великодушный дар викингу, променявшему здравый смысл на лабораторные истины.
– Как мыши находят тех, кому дали кровь? Это же так понятно. Да просто мыши все разные. Они различают друг друга по морде, по походке, как мы, люди. Это для тебя все мыши одинаковые, потому что ты их только изучаешь, но не любишь.
Вика не знала, что примерно то же сказал Маленький Принц про свою Розу, которую он не спутает ни с какими другими, точно такими же. Она не читала Экзюпери. Она вообще мало интересовалась книгами. А Свен читал. Поэтому на секунду в его памяти всплыло: «Мы в ответе за тех, кого приручили».
Этой секунды хватило, чтобы он принял благородное решение: оплатить Вике обратный билет на родину. Как жук, он доставил свою Дюймовочку туда, откуда взял.
* * *
Второе возвращение дочери далось Ольге Петровне еще труднее. Прежняя Вика давила ее своей правотой, презрением к тихой заводи материнского мира, какой-то оглашенной уверенностью в своем лучистом будущем. С этим трудно было жить бок о бок, неприятно ежечасно получать доказательства своей никчемности. Но помимо горечи в этом уничижении была сладкая нота, как завернутая в крапиву конфета. Конфликты с матерью сочились надеждой на то, что сумасбродство Вики может «выстрелить», что у дочери сложится какой-то свой, неведомый и непривычный, но яркий и радостный орнамент жизни. И чем более колючей была Вика, тем громогласнее была ее заявка на такой исход.
Но возращение Вики из мышиного похода похоронило эту надежду. Ольга Петровна поняла, что Вика надорвалась. Дочь стала терпимой к матери, ее взгляд потеплел, разговор стал менее категоричным. Доходило до того, что иногда Вика присаживалась рядом, чтобы посмотреть телевизор. И даже лицо Андрея Малахова не вызывало у нее рвотного спазма. Ее прежнее бунтарство ушло на дно, утянув в образовавшуюся воронку задорную живость и оголтелую веру в иную, счастливую и необычную, жизнь. А искусством проживать обычную жизнь, раскрашивать ее в пастельные тона и слышать музыку полутонов Вика не владела.
Из нее как будто вынули стержень. Такая Вика могла спать сутками, лишь бы прошел этот день, за ним следующий. И это рвало душу Ольги Петровны. Чем более мирным становился их диалог, тем сильнее сжималось сердце матери от жалости к своему ребенку. Вика напоминала побитую собаку, которая не смеет скалиться и кусаться, а только виляет хвостом, чтобы ее больше не били. «Кто ж ее так?» – думала Ольга Петровна. Но вслух не спрашивала. Зачем? Что это даст? Пусть отлежится.
Забегала Леся. Лицо старательно довольное, но с кислинкой, как от лимона, присыпанного сахаром. Подругам перевалило за тридцать. У Леси диссертация защищена, книжка написана, семьи нет. Ольга Петровна тихо радовалась последнему обстоятельству. Все-таки хоть в чем-то Леся не обошла ее Вику. Выходило, что отсутствием семьи Вика расплатилась за свое сумасбродство, а Леся – за свою рассудительность. Одна перегнула палку, а другая ее недогнула. «Вот ведь как сложно все. И где эта золотая середина? Поди угадай», – думала Ольга Петровна. Но вслух – ни-ни. Она вообще открывала рот с осторожностью, как будто рядом с ней жил тяжелобольной человек.
* * *
И Вика отлежалась в этой тишине и покое, под бормотание телевизора и отчеты Леси о проделанной работе. Любая рана затягивается, тем более когда речь идет о молодом теле или молодой душе. Молодость вообще обладает огромной живительной силой. Лучше любого прополиса заживляет. Но на теле остается шрам. А на душе? Душа принимает в себя новую правду о мире и своем месте в нем, обживает ее, учится ладить с этим. Это если душа умная и обучаемая.
Вика умела учиться. Это была ее самая большая тайна, чего не знали о ней ни Ольга Петровна, ни Леся, ни учителя. Ее душевная организация казалась всем простой и прямой, как палка. Но палка оказалась гуттаперчевой. Путь самоедства и затяжной депрессии был отринут. Вопрос: «Почему мир не бьется в конвульсиях от невыразимой любви ко мне?» был забракован как бесперспективный. Вика пережила опыт, подаренный ей викингом, и сказала себе очень просто, без надрыва и истерик: «Да, жить надо в своей стае». Осталось ее найти.
Стая политтехнологов была, по сути, бандформированием, отрядом особого назначения и быстрого реагирования. Вступать в их ряды не хотелось.
Стая таких, как Майкл, тоже была неподходящей. В этом Вика честно призналась себе и закрыла этот вариант на будущее. Слишком сильно эта стая напоминала ей стадо. Стадо травоядных бизонов. В памяти вставала огромная, дебелая индейка, которую Вика пыталась украсить засунутым в зад яблоком. Индейка была устрашающая, как уменьшенная копия бизона. Это зрелище отбивало у Вики всякий аппетит. Чтобы его нагулять, нужно бегать трусцой. Вика побежала и… убежала в другую стаю.
Стая хиппи снова оказалась не своей. «Дети цветов» напоминали ей бабочек. Родиться, покататься на волнах ветра, похлопать радостно крылышками и умереть – для Вики такая программа была слишком усеченной. Все-таки российская основательность давала о себе знать. То ли климат виноват, то ли проповеди Ольги Петровны, но не получилось быть бабочкой, хоть и старалась. Конечно, на фоне Леси Вика чувствовала себя легкомысленной и бесшабашной, свободной от краев и границ. А вот в сравнении с гитаристом Джоном выходило, что края и границы она блюдет, кожей чувствует. И в сладком запахе марихуаны противное российское обоняние ловило нотки тревоги и опасности. Совершенно не подобающее для бабочек обоняние.
Стая любителей гуано опять-таки чужая. Это были совсем не бабочки. Скорее муравьи – трудолюбивые и целеустремленные. С острыми жалами и жопами, наполненными кислотой. И Свен как часть общего муравейника знал и любил свою роль в этом заведенном порядке. А ей роли не нашлось. Не мог же он променять целый муравейник, в котором все работает как часы, на одну маленькую Вику. Неравноценный обмен, однако. Тем более для того, кто заточен на поиск эквивалентности даже в жизни мышей-вампиров. К тому же Вика не умеет топить камин, а для Свена жизнь прожита зря, если в итоге не заслужить право пустить струю дыма в небо над Стокгольмом. Вика не хочет пускать свою жизнь в дымоход. Так что все правильно, не ее это стая.
А какая ее? Так, чтобы работать, но не как муравьи. Чтобы летать, но не как бабочка. Чтобы хрустко грызть яблоки, а не засовывать их в индейку. Чтобы бегать от избытка сил, а не по поводу лишних калорий. Чтобы гитара не забивала все остальные звуки жизни. Чтобы быть не бабочкой, не муравьем, не бизоном, а человеком, и желательно счастливым. Где найти такой остров? И знать бы, каково это – быть счастливым человеком?
