– Значит, если ты закроешь глаза, и я улыбнусь, ты поймешь, что я улыбаюсь? – спросил Астраханский, не сдержав любопытства.
Надежда ответила:
– По идее – должна почувствовать. Эмоция – это электрический сигнал мозга. И, если ты нахмуришься или улыбнешься, твои эмоции преодолеют расстояние и коснутся меня.
– Предлагаю эксперимент…
– Давай! – Надежда закрыла глаза.
Он улыбнулся, потом вдруг посерьезнел и приблизил лицо к Надежде. Хотел поцеловать ее, но она вдруг вскочила и бросилась к сковородке:
– Чуть не сгорели!
Надежда перевернула котлеты и возвратилась на место.
– Кажется, я угадала. Ты гримасничал?
– Нет.
– В этом деле многое зависит от внутреннего настроя, – Надежда говорила так, словно оправдывалась. – Когда я зависима или напугана, все заглушают эмоции. Например, я совершенно не чувствую мать.
– И меня?
– Тебя я просто люблю.
Глава 25
Неоднозначная ситуация
Надежда проводила Льва на работу, выпила кофе и стала одеваться, чтобы отправиться в ателье раньше обычного. До конкурса оставалось всего несколько дней, и они с Соколовым планировали докроить оставшиеся платья. Ей не терпелось увидеть, как нарисованный ею принт ляжет в изделие.
Сборы прервал звонок Осташевского:
– Надежда Алексеевна, нам нужно увидеться. Желательно, чтобы на встрече присутствовала ваша мать.
– Зачем она вам?
– Разговор касается ее.
– Прошу, не говорите загадками.
– Встретимся, и я все расскажу.
– Раз уж начали, говорите сейчас, – настаивала Надежда.
– Ираида Самсоновна имела деловые контакты с Шимаханским. Для вас это новость?
– Я не верю. Он был всего лишь нашим клиентом.
– У меня есть доказательства, – настаивал Осташевский. – Так что лучше бы нам увидеться.
Надежда посмотрела на время:
– Через сорок минут я буду в ателье.
– Хорошо. Я тоже туда приеду.
– И, кстати, я нашла чашку, из которой пил кофе Шимаханский.
– Ту, что вы потеряли?
– Ту самую.
– Где вы ее отыскали?
– В мешке с обрезками от лекал.
– Кто ее туда положил?
– Не знаю.
– Тогда как вы ее нашли?
– Когда выносила мусор и случайно ее разбила.
– Выносить мусор – ваша обязанность?
– Если нужно, я делаю и не такое. Например, мою окна. Вас это удивляет?
– Ну, предположим… – сказал следователь. – Еще один вопрос. Как я узнаю, что это именно та чашка, а не первая попавшаяся, которую вы мне подсунете?
– Она – Кузнецовская. Ей больше ста лет. Еще пять таких же стоят в буфете у Виктории. Даже если захотеть, седьмую такую не найти. Я вас убедила?
– Везите осколки чашки. Там разберемся.
Надежда приехала в ателье в полной уверенности, что, как только спросит мать о связи с Шимаханским, она прояснит ситуацию, и они вместе дадут отпор Осташевскому.
Однако едва она завела этот разговор, Ираида Самсоновна сказала:
– Должна сознаться, что я тебе наврала.
– В чем? – остолбенела Надежда.
– Я не покупала консольный столик у Григория Александровича Власова.
– Та-а-ак… Тогда у кого ты его купила?
– Только не ругайся, – предупредила Ираида Самсоновна.
– У кого? – с нарастающим возмущением переспросила Надежда.
– У Антона Геннадьевича…
– Шимаханского? – Надежда опустила глаза и заговорила, чеканя каждое слово: – Надеюсь, ты понимаешь, что это усугубит и без того сложную ситуацию?
– Понимаю.
– Сюда едет Осташевский. Ты будешь вынуждена рассказать о том, что Шимаханский тебе всучил поддельный столик в стиле Людовика Шестнадцатого. И Осташевский решит, что у тебя был явный мотив для неприязни и убийства.
– Не усугубляй, пожалуйста! – воскликнула Ираида Самсоновна. – Осташевский кретин, но не до такой же степени…
– Это сугубо ваше, предвзятое мнение, – заметил Осташевский, стоя в дверях и слушая их разговор.
– Вы неправильно поняли, – быстро сориентировалась Ираида Самсоновна и спросила у дочери: – Ты слышала дверной звонок? Я – почему-то нет.
– Вы были слишком заняты разговором, – сказал следователь. – Охранник проводил меня в гостиную, а вы даже не обернулись.
– Прошу, проходите.
– Я уже прошел.
– Садитесь.
Осташевский удивился:
– Хотите говорить здесь? Я думаю, что лучше пройти в кабинет.
Они втроем поднялись на второй этаж и расположились для разговора в кабинете Надежды.
– Вы собирались передать мне осколки чашки, – напомнил Осташевский.
Надежда отдала ему прозрачный полиэтиленовый пакет:
– Будете сравнивать с остальными пятью? Они стоят в буфете гостиной.
– Виктория показывала. Я их запомнил.
– Должна предупредить, что я прикасалась к этим осколкам руками, – пояснила Надежда.
– У нас есть ваши отпечатки. Мы их исключим… – подумав, Осташевский по-садистски продолжил: – Или не исключим. Откуда мне знать, когда именно ваши отпечатки появились на чашке, до или после убийства?
– Вы меня запугиваете?
– Я вас информирую.
– Оставьте эту информацию знаете где?
– Знаю. Хорошо, что не предложили ее засунуть… И на этом спасибо.
– Прекратите! – возмутилась Ираида Самсоновна. – В конце концов, это неприлично.
– Теперь мы займемся вами, – Осташевский задержал на ней пристальный взгляд и задал первый вопрос: – Расскажите мне о ваших отношениях с Шимаханским.
– У нас не было отношений. Он – наш клиент.
– Не вы ли купили у него консольный столик семнадцатого века и черный резной буфет?
– Мама… – Надежда удивленно посмотрела на мать.
– Я говорила тебе, что для моей коллекции не хватает свободного места, и я купила буфет. Его должны привезти из Нижнего Новгорода на этой неделе.
– Ты купила его у Шимаханского? Но как ты могла?
– А что в этом такого? Он показал фотографию и сертификат, я заплатила.
– Плакали ваши денежки, – проговорил Осташевский. – В Нижнем Новгороде накрыли столярную мастерскую, которая штамповала подделки. Ваш черный резной буфет арестован.
