– Я вот точно поседел и потерял лет десять жизни, когда смотрел эти твои знаменитые репортажи, – признался Ярославцев.
– Да я тоже не бабочкой по ним порхала, – откровенничала Ася. – Всегда страшно было. Всегда. А потом накатывает тяжелый, как говорится, «отходняк», и долго еще снится ночами, как совсем рядом произошло что-то страшное, гибельное.
– И нужно ли тогда тебе это? – осторожно спросил Василий, боясь прикасаться к этой теме. – Может, сменить занятие, пока ты не стала, как говорится, «инвалидом своей вредной профессии»?
– Вот мы и подошли к самому главному, – вздохнув, задумчиво покивала Ася, погрузившись в свои размышления.
Первый, что называется, «звоночек» она уловила где-то полгода назад, когда поймала себя на мысли, что совсем не хочет возвращаться домой и на работу.
Ася была в отпуске. Там, где очень любила бывать, – в одном небольшом испанском городочке, расположенном вдали от всех туристических шумных и разрекламированных мест, где текла обычная размеренная жизнь местных жителей, где даже время замедлялось, застывая в солнечных бликах на морской глади и лениво плавясь на разогретых скалах.
Уже несколько лет подряд Ася приезжала сюда дней на десять, иногда на две недели, снимала один и тот же домик у замечательной хозяйки, хлопотавшей над ней, как родная бабушка. Он стоял в некотором отдалении от скопления других домов, на возвышенности, и из его окон и веранды открывался совершенно фантастический вид на море, бухту и скалы.
Обычно к концу отдыха Ася начинала строить планы, прикидывала, какой можно предложить руководству интересный новый проект, что-то записывала и обдумывала, созванивалась с коллегами, а в этот раз так неожиданно и резко вдруг поймала себя на том, что совершенно не хочет уезжать, что тягостно думать о возвращении на работу.
Дальше – больше. Когда она вернулась в холодную Москву, ей прямо-таки пришлось себя заставлять, тащить и уговаривать идти на работу. И Ася понимала, что в ней что-то сломалось, перегорело, какой-то предохранитель внутренний слетел к лешей бабушке, а без него отказывалось работать и все остальное.
Случилось что-то непоправимое, и уже ничего невозможно было изменить.
Может, надо было посоветоваться и поговорить с Семеном, но он в тот момент был по маковку в новой увлекательной интриге по смене власти и руководства, в которую влез, выторговывая себе будущие теплое местечко и награды, носился с горящими глазами большевистского заговорщика по всей Москве, вел бесконечные тайные переговоры с людьми из первого эшелона власти.
А Асе всегда были совершенно неинтересны и по большому счету до лампочки телевизионные интриги, подковерные игры, борьба за выживание и драки за шоколадное место. Она всегда была как бы особняком, в стороне от этой составляющей любой профессии, не потому, что «вот я какая фифа» и не потому, что за спиной стояла защита в лице Семена, нет, а по очень простой причине – она не настолько зависела от дела, которым занималась, чтобы прямо вот жить и дышать только им, и видеть себя только в нем, и с убийственным ужасом думать о том, что можешь его потерять. Может, в силу того, что так и не нашла до сих пор того самого главного дела своей жизни? Бог знает, но вот не кончится для нее жизнь с потерей этой работы. Да с потерей любой работы не кончится.
А еще Ася осознала неприятную, но, видимо, неизбежную вещь – она не хочет и уже не может делиться с Семеном своими переживаниями, да, собственно, никогда особо и не делилась.
А теперь и вовсе что-то изменилось в ней бесповоротно и окончательно.
У психологов это называется красивым термином: профессиональное выгорание и внутренний износ.
Наверное. Но по большому счету ей по барабану, главное, что она четко осознала, что ей перестало быть интересным дело, которым она занималась, и навалилась какая-то тяжелая внутренняя апатия по поводу работы, да и жизни в целом. И ничего не хотелось. Совсем.
Она еще и потому тогда рванула в буран, что не могла больше смотреть в глаза Игорю, еще и потому, что знала, что будет делать дальше.
Игорь давно почувствовал, что с ней происходит что-то неладное, еще раньше, чем она сама сформулировала это себе, и все чаще задумчиво заглядывал ей в лицо. И Ася мучилась этим его пониманием грядущих перемен ужасно и не знала, как ему объяснить и сказать.
Меньше всего на свете она хотела подвести именно его и осознавала, что именно это она и сделает. Для Игоря его работа, телевидение – это все! Вся жизнь, alter ego его сути, смысл его существования, и Ася в этой его жизни была близким, своим человеком, ее важной составной частью.
Да, они были очень дружны, и Ася стала родным человеком даже для его семьи: жены Лены, детей и его родителей, живших за сто с лишним километров от Москвы, замечательных людей, к которым они частенько вместе заваливались в гости, но это не было той причиной, которая могла бы ее остановить, – нет. Она уже приняла решение. И она понимала, что Игорь ее, конечно, простит, но переживет ее уход как предательство и вряд ли когда-нибудь поймет.
Ведь для нее все не так, все не так.
Может, сказалась накопленная за годы усталость – бесконечные перелеты, жизнь в гостиницах, аэропортах и самолетах, города, страны, часовые пояса, и ты просто тупо не успеваешь восстанавливаться.
Уже несколько раз с ней происходил кошмар, когда она просыпалась в гостиничном номере и абсолютно терялась, не могла вспомнить, где она, в какой стране, в каком городе, сняли они уже репортаж или интервью или это только предстоит сделать и что или кого они должны снимать? Мозг был настолько перегружен сменой мест и потоком информации, что переставал воспринимать окружающую среду как постоянную.
И все последние месяцы в ней все нарастало некое раздражение на то, что она делала и чем занималась, раздражение на коллег, начальство, на вот такой стиль перегруженной жизни, и даже на Игоря с его фанатической преданностью работе, и росло желание окончательно прекратить эту деятельность.
И сегодня, когда они с Ярославцевым боролись на льду за жизнь девчушки, а Игорь снимал, она вдруг почувствовала такое тяжелое неприятие, какое-то просто физическое отторжение ненормальности этого процесса – продолжение съемки, когда здесь и сейчас умирает человек.
И поняла, что все. Выгорела. Хватит.
Съемка окончена, унесите всех!
– И теперь не знаю, что делать, – закончила Ася свой рассказ и поделилась наболевшим: – Вернее, что делать, знаю совершенно определенно, а вот как…
– И что будет, если ты прямо и однозначно заявишь о своем уходе? – осторожно спросил Ярославцев.
– Ну-у-у, – протянула она. – Никто не уходит с телевидения по собственной инициативе и желанию, это настолько редкие случаи, что они скорее подтверждают правило. И уж тем более не уходят востребованные, известные репортеры на пике своей славы. Телевидение – это особый мир, особое состояние души и привязанности, и человек, раз попавший в эту среду, заражен ею навсегда. Наверняка мое начальство сначала офигеет, потом начнет, разумеется, уговаривать, денег больше предлагать и славы, может, даже собственную авторскую программу, причем в прайм-тайм – высшее достижение репортера. А когда я не уговорюсь, сильно рассердятся. Могут так уволить, что меня не возьмут ни на один канал, разве что на региональный где-нибудь на Чукотке. А могут и в режиссерах оставить. Но как-то накажут точно.
