С бычьим языком следует расправляться следующим образом: просите мясника две недели подержать его в маринаде — при этом отметая прочь мясницкие слезные мольбы вынимать продукт через восемь дней, дескать, так положено. Затем любовно прополаскиваете и запихиваете в минимальнейшую кастрюльку, способную его вместить, начиняя все лакуны изобилием лука, моркови и прочей огородной травы. Заливаете сверху опивками вина, пива, сидра и — коли позволит кухарка — сочным густым желе с самого поддона жаровни. Затем пускай подумает в самой глубине духовки — пока вам достанет сил терпеть: после чего выхватывайте, пришпиливайте к разделочной доске скобою из вилок и — возносите благодарственную молитву Тому, Кто даровал языки немотствующему быку. (Разумеется, можно дать ему остыть, и тогда резаться он будет изысканнее, но вы поймете, что съесть его удастся меньше.)
Я, собственно, своим неуклюжим манером пытаюсь сообщить вот что: на ужин у нас был горячий язык, поданный с восхитительно горькими вершками репы, а также парой-другой «пом дюшес»
[163] для красоты. Эрик и Иоанна оправдались достойно, однако не мог же я не догадываться, что меня окружают лучшие из лучших.
Позднее, утонув в подушках и абрикосовом бренди, я уловил-таки негармоничную ноту. Джок, убирая остатки преломленных мяс, обряжен был в черное джерси или же гернси, черные штаны, черные кроссовки и вид имел человека, запросто могущего быть экипированным каким-либо смертоносным оружием.
— Что это? — вскричал я. — Что это? Ты снова смотрел телевидение? Ну сколько раз можно тебе повторять…
— Так мы ж идем сегодня, мистер Чарли, нет? В часовню, помните?
Сказать правду, я совершенно об этом забыл. Не стану делать вид, будто бычий язык обратился у меня в желудке в прах, но признаки недовольства своей судьбой он ощутимо начал проявлять.
— Придется отложить, Джок; я забыл раздобыть кочета.
— Мы с вотцом Эриком его днем забрали. Славный птиц, к тому ж, черный, как ваша шляпа.
Я выпил весь кофе, что оставался, и заглотил пилюлю, подсунутую мне Джоком. Затем, в согласии с моим обыкновением при посещении Сатанинских Месс в промозглых средневековых часовнях, я упаковал в портфель несколько неприкосновенных запасов, как то: «ликер-шотландэз», фунтик бутербродов с фазаньими грудками и небольшую банку «патэ де льёвр»
[164]; по размышлении добавил грубую и теплую пижамную пару — кто знает, где доведется мне провести ночь? — а также, памятуя об увещеваниях Иоанны, зубную щетку и зубной порошок.
Мы приехали к Джорджу, забрали там его и Сэма — оба ворчали и дулись, — а затем все и понеслись, общим числом на восьми колесах: Джок и Эрик в моем «мини», кое транспортное средство должно было служить им для побега, а остальные мы — в крупном, умелом и скучном «ровере» Джорджа. Перед самым отъездом я был столь любезен, что осведомился у Джорджа, исправно ли его «ровер» лицензирован, налогообложен, промаслен, пригоден к эксплуатации на дорогах и отражено ли сие в соответствующих свидетельствах. Джордж с жалостью посмотрел на меня, конечно, однако я к подобному привык. Люди всегда на меня смотрят с жалостью; это все потому, что они меня считают трехнутым, изволите ли видеть. Все, как я сказал, и понеслись, пронзая ночь, к «Ля Уг-Би» и вскорости изощреннейше заблудились, что на Джерси совершить до изумления легко, поскольку все деревенские дороги, благодаря чему-то под названием «Ля Визит дю Бранкаж»
[165], выглядят совершенно одинаково. Вообще-то блуждания по Джерси — один из немногих видов спортивных игр на открытом воздухе, коими можно наслаждаться в холодные вечера; горючему приходится туговато, а во всем остальном экономится целое состояние. Ни один из нас даже слишком не рассердился, за исключением, разумеется, Джорджа. Наконец, мы встали лагерем в искомом месте: «ровер» пришлось отогнать на осмотрительное расстояние; «мини» же Джок, судя по всему, уже упрятал в какой-то потаенной тихой заводи, предварительно им разведанной. Мы собрались у главных ворот. С замком и впрямь ковыряться не стоило — Джордж совершил изумительный опорный прыжок через ворота по-армейски, да и я, исполненный паршивой гордыни, последовал за ним — и мерзко ушиб пузо. Сэм и Эрик, давно изгнавшие из себя самый дух состязательности, без затей просочились между прутьев. Я не видел, что сделал Джок, — он профессионал, он просто материализовался во тьме подле нас.
Мы мрачно сбились в кучку у самых ворот, а Джок беззвучно ускакал куда-то в ночь, легконогий, словно полевка в поисках провианта, дабы удостовериться, что честные склеповладельцы спят мертвым сном. Нам показалось, что не было его очень долго.
— Звините, мистер Чарли, но там, понимаете, парочка миловалась, надо ж было хорошенько их напугать, а? Выпроводить их, нет?
— И они сейчас вполне удалились?
Он обиженно глянул на меня. Когда Джок выпроваживает людей, они остаются выпровоженными.
— Ну, мистер Чарли. Выпроводились, что ваши кролики, он еще штаны поддерживал, а она небережливо разбрасывала за собой предметы туалета — эти у меня в кармане, если желаете проверить.
Я щекотливо содрогнулся и сказал, что верю ему на слово.
Понуждаемые теперь уже поугрюмевшими Джорджем и Сэмом, мы двинулись к самому́ огромному кургану — к этой жутчайшей куче кишок столетий, давно минувших и до сих пор не постигнутых даже вполовину. Джок вкратце применился к замку и цепи, охранявшим подземный проход к погребальной камере, после чего исчез вкупе с Эриком, моим магнитофоном и целлофановым пакетом, набитым лучшими из наличествующих жаб. Стоило им вынырнуть оттуда снова, все направились к извилистой дорожке, подводящей к часовням на вершине кургана. Джок исполнил обещанное — замок Иерусалимской часовни пал пред его луком и копьем с подавленным звяком, иначе почти и не протестуя.
Эрик деловито влетел в часовню, будто занимался этим от рождения. Джордж, Сэм и я воспоследовали с разными степенями сдержанности. Кочета Джок кормил изюмом, вымоченным в роме, — хочу особо подчеркнуть, что нес птицу не я. Эрик не стал тратить время понапрасну — покидал на остатки древнего престола кусочками того и сего, затем расстелил свой великолепный антиминс. Мы, остальные, скучились — быть может, отчасти робея, — в глубине крохотного алтаря, помещении не крупнее ванной на мызах получше. Говоря «остальные», я исключаю, разумеется, Джока, который шлялся где-то в тенях паперти — в час моральной низости это у него любимое место, и правильно.
Хоть воля наша и была крепка, подозреваю: голосование, будучи в сей момент проведенным, «нем. кон.»
[166] явило бы нам желание вернуться домой и обо всем забыть. За вычетом Эрика. Он едва ли не зримо подрос, обратившись пред нашими взорами в искусного умельца, знающего: то, что он делает, не под силу более никому; он высился с достоинством, если угодно, ученого, сочиняющего водородную бомбу, — его раздирало сознание злого умысла, однако пришпоривала тяга к изысканиям и подгонял сапог человеческой истории.
