Не сосчитать, сколько раз заходил я к Егору Николаевичу в цветочный магазин. Мои сотрудники, очевидно, считают, что я помешался на НОТ вообще и на озеленении в частности. В какой-то мере они правы. Но Егор Николаевич всегда на месте, магазин как магазин, никаких коридоров и анфилад в нем не обнаруживается, а я все продолжаю ходить и точно знаю, что еще зайду не единожды.
Была у меня надежда — слабая, правда, — найти женщину, о которой говорил мне Жоголев. Но я никак не мог сообразить, как мне ее искать, и до сих пор не могу придумать.
В некоторые ночи приходит мне на ум, что Жоголев погиб и анфиладу уничтожил — кто знает, что у них там было в коридоре за фальшивыми окнами и чем кончился пожар, это нескончаемо страшное белое пламя, — последнее, что я увидел там.
Порой я просыпаюсь, выскакиваю из кошмара, которого не могу припомнить, с одной и той же мыслью: зачем я тогда взял эти часы? Может, не прихвати я их, другая концовка была бы у моего путешествия в куда-то?
Иногда в особо прагматические предвечерние часы я думаю — уж не померещилось ли мне все это? Это свеча в заиндевелой черной витрине? Эта тяжесть луковицы фарфорового брегета? Но в памяти встает темное и спокойное лицо Жоголева, белая комната с тающими вещами, оловянные глаза шефа, звук клавесина, марш «Прощание славянки», — и сердце мое колотится что есть мочи, и я, шапку в охапку, выбегаю из дома, сажусь на троллейбус, еду, выхожу, прохожу мимо витрины — а она полна цветочных горшков, нелепых кашпо из веревок (заканчивался период увлечения горожанок плетением макраме), освещена изнутри, так что я вижу толпу покупателей или скучающих цветочниц с постными личиками. Я все жду, что снова привидится мне одинокая свеча, и я войду. Но в глубине души я знаю, что никогда больше не откроется для меня та дверь, куда бы она ни вела. Никогда больше не окажусь я в лабиринте этом по прямой в таинственных глубинах Города нашего, вавилона времен, специалиста по смешению стилей, соединению и сплетению жизней, создателя и срезов, и слоев, столь непохожих и неповторимых (вот, пожалуйста, теперь пошел белый стих…) Да и мы-то… сами-то мы… сами-то!.. Живем же мы тут, в музее этом, в театре этом, где сплошь декорации, и сами-то мы — экспонаты, и сами-то мы — статисты; разве что изредка поглядишь на приезжего, на его реалистически озабоченное лицо, возрадуешься, — да и идешь себе восвояси.
ЧЕРВОНА РУТА
Слушай теперь про кремлецов.
Да, да, они кремлецы, а не кремлины, кремлины — название неправильное, его придумали друзья переводчиков, переводивших книжки про гоблинов. Это ведь тебе не любители крема, а жители Кремля.
Чего только про них не врут! Ох, много про них врут, так и заливают, и загибают, язык без костей у людей, это всем известно.
Наглая ложь, к примеру, что кремлецы зародились после девятьсот семнадцатого года. Да они с самой постройки кремля в Кремле обитают. Другое дело, нынешние прежним в подметки не годятся, повыродился народец и даже извратился; но в корне неверно на основании данного факта утверждать, что у них и предков-то не было.
Еще болтают: кремлецы якобы энергетические вампиры. Чистой воды напраслина. Ежели к чему кремлец и норовит присосаться, так только к душе; а поскольку души наличие до сих пор не все признают, в отличие от биополя, факт сей остается без внимания и в некотором роде искажается.
Габарит у кремлеца небольшой. По слухам, самомнением они отличаются особым, и один хотел поступить на работу советским царем; ну уж, дудки; где-нибудь в Испании, скажем, лет двести-триста тому такая шмакодявка испанским королем, может, и могла бы состоять; а советскому царю пристала вальяжность, чтобы было на что костюмчик надевать, шляпу, галстук; куда кремлецу? морда миниатюрная, красно-кирпичная, как известно: вида никакого.
Червецы к кремлецам отношения не имеют ни малейшего. О червецах знаю мало, они нам никто, даже и не свойственники, они родственники Полозу, Лебетине, — и вообще гады натуральные.
Самые сугубые из кремлецов — лаврецы.
В наше мутное время некоторые несознательные, строящие за чертой города дома в виде кирпичных замков типа московского Кремля и петербургских тюрем Крестов, повадились через агентов кремлецов отлавливать и поштучно в свои доморощенные кремли завозить. Думаете, в качестве домовых, на счастье? Отчасти — да, конечно, но не это главное. Домовые из кремлецов получаются неважнецкие, они к простору привыкли, к столичному размаху, спесь у них московская, шутки дурацкие. У одного богатенького на участке был щит возведен в виде куска старого забора, чтобы, будучи не в духе либо под мухою, хозяин дома мог набрызгать из баллончика с гнусной лакокраскою матерное слово (привычными движениями: пять наклонных палочек, две прямых, восклицательный знак от грамотности); к вечеру холуи щит перекрашивали или циклевали, к утру пиши сызнова. Так краденый кремлец, на это дело наглядевшись, повадился хозяину на новом «мерседесе» еженощно то же слово кусочком красного кирпича вкось и вкривь процарапывать. Хозяин «мерседеса» и красного замка, хоть и скрипел фарфоровыми с золотом зубами, но терпел.
Из-за червоной руты терпел, само собой. Все надеялся: найдет ему кремлец червону руту, и откроется небывалый клад.
Надо сказать, у столичных кремлецов любимая песня вот как раз про червону руту. Идет экскурсант либо человек из персонала, слуга из служащих, по Кремлю, да вдруг в ушах у него кто-то тоненько так заблажит: «Червону руту не шукай вечерами!..» Думает: догадался, догадался, у правителей радио потаенное в стенке журчит! и не просто подслушивает-подсматривает, а культурный кремлегейт осуществляет, с песнями. Какое радио? кремлецы поют. Один-то посетитель, услышавши, и воскликнул: «Ох, дюже гарно на душе, жовтоблакитно!» Откуда жовтоблакитно, все вокруг красненькое, кирпич уж точно не голубой, рыльца у певцов кирпичненькие. Жовтоблакитная, как всем нам известно, только иван-да-марья у нас на даче за лопухами, а и та в лиловенькое норовит. Рута же исключительно червоная.
Кстати, о даче. Там хорошо, только поездка мне глубоко претит. Меня хозяин возит в старом бауле, а Либиха, друга моего и соседа, его владелец транспортирует в новомодной переноске, точь-в-точь как своего персюка. Любишь ли ты персюков? Я от них сам не свой, меня очаровали навеки их приплюснутые мордалетки и шелковая шерсть. Либих ихнего еще и за то уважает, что с появлением его кошачьей персоны пол в дому стали мыть чаще, а то — какой пол, такой и персюк, одушевленный пылесборник, ежели по немытому шлындрает, валенок валенком, от собственного неавантажного вида смурнеет, болеет и тоскует. Один недостаток в животном: мышей не ловит; да зато ведь и летучих не ловит, а я без них жить на даче не могу, душу веселят в периоды светлые ночной тьмы.
У нас, домовых, имеются противоположного пола надомные; по аналогии и у кремлецов есть кремлёвки. Лаврецы, поскольку они погань порядочная, и вот у них-то точно предков нет, зародились в тридцатые годы двадцатого столетия, немало пакостей кремлецам из-за кремлевок сотворили. И настолько у них представления о жизни извращенные, что даже надомных пытались лаврецы залучить; а ведь рядом с лаврецами, — ты, надеюсь, знаешь об их злокачественной плесневелости и лысых ушах — представить себе надомных трудно, такой глубокий получается мезальянс и полный визуальный абзац.
