— И все бы ничего, — сказала она, — но они опять за свое. Дядюшки фиговы и профессор мой. У них еще одна эпоха на сносях. Опять мульки в комнатушке подобрали. Еще одно привидение хотят сварганить. Еще одна галатея будет за Юрой бегать. А ну как мы с ней драться начнем? А как ты думаешь, можно меня прикончить в случае чего? Буду ли я стареть? Или имидж-то — нетленка? Все это оч-чень, оч-чень интересно. Для науки, мать ее.
— Может, они тебе в пару принца произведут, — сказал я.
— Умный ты, Мишеев, — сказала она, крася ногти, — сразу видно — человек; мне и в голову не пришло. Вполне вероятно. Попугая по цвету, так сказать.
— А дядюшки твои… — начал было я и осекся.
— Дядюшки? да я для них вроде статуэтки. Тасука Накомоде. Они меня и любят по-своему, что правда, то правда. Они так же диваны любят, ширмы, бюро, бра, люстры. Как они там выражаются? «Патина времени». Романтика, а? Патина времени ожила — и еще, сучка, характер показывает. Дядюшки за чепендейл задавятся, а тот дурачок удавился из-за меня, выходит, он был по-гу-ман-ней; но поскольку я не человек, кто он был? некрофил? ничевок? Ладно, Мишеев, какие наши годы, захлопни рот, муха влетит, сударь мой. Хочешь, поцелую?
— Воздержись, — сказал я.
— А когда думал, что я человеческая тварь, только и мечтал. А я нечеловеческая; слабо?
— Ну, хрен с тобой, целуй, — сказал я.
— Да уж пощажу, пощажу, чмокну в щечку, живи, Мишеев.
В щечку чмокнула, духи французские, роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет, мелькнула, дверью хлопнула, затихло эхо шагов во дворе-колодце. А туман сгустился, словно были мы в Лондоне и крутили кино из английской жизни или из английского романа. Я позвонил в свое конструкторское бюро; подошла Тома.
— Тома, — сказал я.
— Я тебе не Тома, — отвечала она, — у меня отчество есть.
— Тамара Филипповна, — сказал я, — гражданка Уварова, Мишеев вас беспокоит. Передайте, пожалуйста, шефу, прошу день за свой счет.
Молчание.
— Меня слышно? — спросил я. — Все понятно было? Я повторю.
— Все понятно, — с ледяным презрением ответила Тома.
Только я положил трубку, телефон заблажил.
— Салют, — сказала Зоя, — Мишеев, а если выйдет не принц, а старушка-завирушка? или мышка-норушка? или неведома зверушка? Ладно, несущественно. Прошу тебя, умоляю, брякни дядюшкам, скажи, Юрий просил их зайти. Немедленно чтобы шли к нему. Он подскочит с минуты на минуту. Чао.
И ведущий, и ведомый выслушали меня и, очевидно, ринулись к профессору. Ринулся к нему и я. Почему-то я боялся, что Зоя Витальевна Жизнева уже болтается в петле перед дверью профессорской квартиры на площадке. Но на площадке было пусто, чисто и тихо. Жена профессора, полная дама в лиловом халате, открыла мне дверь и улыбнулась. Я вошел.
— Юрий Николаевич пошел с собачкой погулять, — сказала она. — У нас чудная собачка, и его обожает. Меня тоже любит, но к нему у нее просто необычайное чувство. У вас нет собачки?
— У меня попугаи, — сказал я.
— Мы бы завели птичек, — сказала она, — но у нас еще три кошки.
Из двери как по команде вышли три абсолютно черные кошки и вытаращились на меня с явным неудовольствием.
— Да вы раздевайтесь, — сказала жена, — вы, наверно, новый сотрудник? А наши кошечки просто чудо, это бабушка, мама и внучка, бабушке двадцать лет, а внучке два годика, а мама у нас очень болеет, у нее хронический тонзиллит и воспаление придатков. У вас нет кошечки?
— У меня птички, — сказал я.
— Ах, да, — сказала она, — да вы проходите.
У них было чисто и уютно, но от количества предметов, начиная с фотографий, картин и открыток на стенах, кончая ажурными салфеточками всех размеров и мастей, рябило в глазах. Я вошел, сел и утомился, хоть засыпай.
Кошки тут же тоже вошли и разлеглись у моих ног.
— Сейчас мы будем пить чай, — сказала профессорская жена. — Я как раз испекла торт. А у вас есть семья? Вы женаты? Вы еще такой молодой.
— У меня попугаи, — тупо повторил я.
— Ну, еще успеете жениться, — сказала она.
— Пока не собираюсь, — сказал я.
— Кто же собирается? Никто никогда и не собирается. Однако все женятся. Детишки сызмальства приучатся любить животных. Ведь у вас попугаи?
— Трое, — сказал я.
— Большие? — спросила она.
— Волнистые, — отвечал я.
— Вы их не разводите? — спросила она.
— Пока нет, — сказал я.
— Ничего, — сказала она. — Они сами расплодятся. Вы для них гнездышко в клеточку купите.
Я представил себе два гнездышка: в клеточку и в косую линеечку. Кошки мурлыкали как мясорубки, и я прямо-таки титаническими усилиями удерживался от того, чтобы не повалиться на ковер и не захрапеть. Вдруг они перестали хрюкотать, повскакали и трусцой ринулись к входной двери.
— Это Юрий Николаевич внизу в лифт вошел, — сказала жена. — Они его чуют. Сейчас чай будем пить. Я только собачке ножки помою шампунем, а то у нас в садике грязно.
Профессор вошел и брови поднял.
— Это вы? — спросил он. — Добрый день, Михаил Гаврилович. А жена сказала — кто-то из моих учеников.
— Боже упаси, — сказал я.
— Что-нибудь случилось? — спросил он чуть нахмурившись.
— Я хотел с вами поговорить, — сказал я.
Хотя и не знал, о чем с ним говорить.
— Я вас слушаю.
По счастью, вбежала огромная собака, потом три кошки, потом — жена с тортом. Жена, правда, не вбегала, а спокойно и плавно вплыла.
Пока давился я тортом, преувеличенно толстым и преувеличенно сладким («Птичье молоко», — сказала жена; вот именно птичьего молока-то мне и не хватало), прибыли братья. Оба в белых перчатках, как водится. Слегка взволнованные. Они пошушукались в прихожей с Юрием Николаевичем, и тот спросил меня:
— Что это значит?
— Не знаю, — отвечал я.
После сонливости на меня нашло полное безразличие и глубокая беспечность: мне было до фени. Как будто все прошло, вся жизнь, и ничто уже не имело значения, оставалась роль зрителя, — досматривать спектакль, который тебе скучен и непонятен, но даже и не вежливость заставляет досмотреть, да и не лень, а так: сидишь, да и сидишь.
Все молчали. Я спросил:
— А у Зои Витальевны ключи от вашей квартиры есть?
Близнецы переглянулись.
— Конечно, — сказал Валериан Семенович.
— Разумеется, — сказал Эммануил Семенович.
— В чем дело, Мишеев? — спросил профессор.
— Ей не нравится ваша идея сварганить ей попугая под цвет пальто.
