Она улеглась на тахте, а я на короткой кровати в бывшей теткиной комнатушке. Утром она постучала в спинку моей кровати — до будильника.
— Вставайте, Мишеев, — сказала она. — Кофе горячий, яичница на столе. Я ухожу, у вас есть второй ключ?
Она была уже в пальто. Я отдал ей теткин ключ и посмотрел в окно. Она летела через двор. Пахло кофейком, яичницей, французскими духами, ржавым болотом и письмецом покойника. Очевидно, и пиджак мой, и я сам, и мы оба пропитались этим шлейфным ароматом, потому что боковым взглядом, идя к своему кульману, я увидел, как Тома повела носом наподобие сеттера или спаниеля и уронила угольник. Но впереди ее, бедняжку, ждало еще одно испытание. В конце дня секретарша крикнула меня к телефону:
— Мишеев! Возьмите трубку! Приятный женский голос!
— Когда вы придете? — спросила Зоя.
— После работы сразу, — отвечал я как дурак.
— Я не знаю, что это значит.
— В восемнадцать тридцать.
— Я уже здесь. Мишеев, когда придете, не бойтесь, я тут не одна.
— Только этого еще не хватало, — сказал я. — Что же, явлюсь я домой, и полон дом гостей?
С Томиного места пошла на меня некая ультразвуковая доза ненависти, даже в трубке защелкало.
— Нет никаких гостей, — сказала Зоя. — Только Юра.
— Я понял, — сказал я.
И пошел курить вслед за Томой.
Едва я распахнул дверь, как встретило меня это невыносимо алое пятно на зеленом фоне. Я почувствовал смутное понимание быка в этот момент. Смутную охоту поддать пятно рогами.
Однако влюбленную пару они не напоминали. Зоя сидела перед столом, запустив пальцы в белокурые локоны. Перед ней на столе насыпана была горка драгоценностей, как из сказки Шехерезады. На них она и глядела, на блестящие камешки. Юрий Николаевич стоял у окна и смотрел во двор.
— Это что ж такое? — спросил я вместо приветствия.
Доктор наук обернулся. Маг и волшебник.
— То же и я спросил, — сказал он.
— А это подарочек от покойника, — сказала Зоя.
— Сам принес? — спросил я.
— Прислал, — сказала она. — Прислал обещанное. И три года ждать не пришлось. Нравится? Между прочим, не бижутерия. Ювелирка натюрель. Можно на бал. Можно в ломбард. Можно в комиссионку.
— Можно закопать, — сказал профессор. — В качестве клада.
— Закопать? — Зоя расхохоталась и указала на меня пальцем. — Вот он — большой специалист.
Нацепила серьги, ожерелье, диадему, надела браслет.
— Зеркало — только в ванной? — спросила. — Юра, — сказала, — купи мне шкатулку, надо же куда-то сложить.
— Шкатулку? — спросил он.
— Малахитовую, — сказал я.
Юрий Николаевич подумал и спросил ее:
— Это что же он, расплатился с тобой, что ли?
— Выходит, так, — сказала она легко. — Расплатился и удавился. И как ты думаешь, почему? полное отсутствие чувства юмора. И чувства меры. Что я, камушков купеческих не видала? Да на кой они мне? Сейчас не модно. Пусть лучше Мишеев закопает. К чертям. К червям. Бедные черви от блеска ослепнут. Или там, под землей, не блестит?
— Тебе лучше знать, — сказал профессор зло.
— Ревнуешь, что ли? — спросила она, подкрашивая ресницы. — Глупо. Сам не гам и другому не дам. Собака ты на сене, Юра, хоть маг и волшебник. Своди меня в театр. Я в театр хочу. Я все время хочу в театр. Только не на оперу. Поют плохо и очень страшные. И плесенью с пылью со сцены несет.
— Мне пора, — сказал профессор.
— Проводить тебя можно? — спросила она.
— Проводи, — сказал он.
— Подари жене брошку, хочешь? — спросила она.
— Ты рехнулась?
— Сделай ей приятное. Или мне. Или покойнику. Да ну тебя, в самом деле. Подари. Смотри, какая симпатичная. Сапфир и жемчуг. Сапфир — камень редкий.
Он вынул у нее из пальцев брошку и швырнул на стол.
— Бить тебя некому, — сказал он.
Они ушли, а я остался, уголовник с лопатой и драгоценностями от висельника, укрывающий у себя на квартире племянницу близнецов, которой у них нет.
Вернулась она очень быстро и очень сердитая. А может, расстроенная. И просила меня:
— Что такое шиллер?
— Шиллинг?
— Нет, шиллер.
— Не знаю, — сказал я. — Киллер?
— Ты глухой? — спросила она враждебно. — Или ты не местный? У тебя есть словарь? посмотри в словаре. В тол-ко-вом.
— Из какой хоть это оперы?
— При чем тут опера? — спросила она. — В опере поют плохо, визжат, все старые и страшные и пылью пахнет.
— Из какого ряда слово? Торговые операции? специальность? радиодеталь? ну?
— Имеет отношение к любви. И к коварству.
Все-таки я почему-то уставал от нее страшно. И от своей роли — то ли хозяина отеля-мотеля, то ли евнуха. Сводный брат племянницы от первого брака деверя.
— Это драматург, — сказал я, — с большой буквы — сечешь? Шиллер. Фамилия такая. Звали Фридрихом.
— Звали — значит, умер?
— Помер, болезный, — отвечал я. — Спился и помер.
— Давно? — спросила она.
— Давненько, — отвечал я.
— Еврей? Немец?
— А кем вы, Зоя Витальевна, работаете, если не секрет? Немец, немец.
— Меня Юра в свою контору пристроил, — бездумно сказала она, крутя кудряшку. — На ниве науки состою. Лаборанткой. Завтра на работу не пойду, надоело. Никто ничего не делает. Все курят, совсем обкурили. И я там только время теряю драгоценное. А у вас, Мишеев, произведения Шиллера Фридриха этого есть?
— Есть.
— Найдите.
Я достал книжку. Она глянула в оглавление.
— «Коварство и любовь». Вы ангел, Мишеев. Я вас обожаю.
Когда утром я уходил на работу, она еще спала. Закрывая дверь, я обернулся и посмотрел на вешалку; пальто было маленькое, взъерошенное, в глубоких тектонических складках, в которых еще таился холод ночной мглы.
Три дня она не ходила на работу, остервенело читала с утра до вечера, и ночью тоже, разворотила все мои книги, а потом потребовала, чтобы я нашел для нее школьные учебники: историю, географию, литературу и биологию.
— За какой класс? — спросил я.
— А сколько их всего? — спросила она.
— Вы с Марса, что ли? — спросил я. — Всего их для кого сколько. Четыре. Семь. Восемь. Десять. Одиннадцать.
— Мне по максимуму, — сказала она.
— Химию и алгебру не надо? — спросил я.
