Вышел ведомый с огарком, меня повлекли в кабинет, потом в столовую, останавливаясь, дабы поведать биографию шкафа или дать характеристику автору еле видного на стене пейзажа. Потом включился свет. Одновременно послышался звук: ключ в замке, открываемая дверь, стук каблуков. Братья переглянулись.
— Пришла, — сказал Валериан Семенович и вышел.
Мы достали наши записи, будь они неладны, и немного их пообсуждали, причем я очень старался. Договорившись, за чем они сами придут, что надо отправить на машине, а что помогу привезти им домой я сам, мы вернулись в прихожую.
Когда я брал свой плащ с вешалки, я увидел, что рядом с ним висит небольшое, складненькое и, по-моему, очень модное и дорогое женское алое пальто.
Валериан Семенович не появлялся. Я откланялся и удалился. Спускаясь по лестнице, я вдруг ощутил неодолимое любопытство и притяжение; мне хотелось вернуться под любым предлогом, увидеть хозяйку пальто; зачем, собственно? как всегда, я не внял внутреннему голосу, дал себя уговорить своему грошовому умишке, выкинул все из головы и отправился домой.
Однако весь следующий день на работе я думал об этом маленьком алом пальто на вешалке, об этой красной свитке, благоухающей свечным дымком, духами и лавандой. К концу дня я уже смотреть не мог на наших несчастных кое-как причесанных и одетых сотрудниц, громко переговаривающихся о всякой чуши, от летающих тарелок до скороварок. Тома явилась на службу в серебряном свитерке из люрекса и в клипсах в виде бабочек. Она мазала себе ногти вонючим лиловым лаком, всячески подчеркивая, что, мол, молода, хороша, ведет личную жизнь, а я мерзавец и плевать ей на меня, подлеца. Начальник отчитывал завсектором, отчитывал нехотя; тот слушал скучая. Лампы дневного света жужжали. На лестничной площадке курящие и болтающие укурились до одури, дым плыл слоями. По радио надрывалась не первой молодости Алла Борисовна; когда она взвыла: «А ты такой холодный…» — Тома украдкой глянула на меня. И все, словно по команде, повернулись ко мне. Я чертил, чертил, чертил, как в анекдоте; чертил муфту — и бровью не повел. И все думал про то пальто: клиентка, пожелавшая приобрести люстру или серьги? дальняя родственница, на любовницу они оба были неспособны; невеста? Это рассмешило меня — и я рассмеялся. Тома вспыхнула, встала и вышла курить. Раньше существовало раздельное обучение; я бы и службу в учреждениях такую ввел: «М» и «Ж».
Я позвонил братьям: меня так и подмывало снести им побыстрее очередной предмет роскоши или — для них-то! — первой необходимости: ломберный столик, например. Или шандал. Впрочем, может то был поставец? я их путал. Эммануил Семенович понял меня не совсем правильно: он решил, что мне срочно нужны деньги, и объяснил мне — можно встретиться в любом удобном для меня месте и деньги мне отдать, а с вещами придется чуть-чуть подождать, у них перестановка и небольшой ремонт, да нет, они мне верят, само собой, они мне заплатят сначала… я открыл было рот, но тут же и закрыл, поскольку он сказал:
— Можно было бы подвезти вам деньги в метро рядом с вашей работой, вам это удобно, а нам все равно, мы не сами поедем, а наша… племянница.
Перед племянницей он сделал маленькую паузу. Вот как. Это их племянница. Конечно, я согласился.
Сотрудницы, у которых сказочное чутье на всякое матримониальное и сексопроизводное, с большим интересом разглядывали меня в день свиданья в метро с племянницей близнецов. Не то чтобы я принарядился, а так, причепурился, отгладился, побрился, свежий шарф нацепил и к случаю купил себе новые ботинки. Тома отворачивалась с плохо скрываемой ненавистью и все время звонила какому-то Ленечке. В порыве вдохновения я закончил сборочный чертеж раньше времени в полном несоответствии с графиком. В приступе эйфории я долго развлекал курящих на лестнице, в том числе двух хорошеньких молодых специалисток. Потом меня разобрал трудовой энтузиазм, я спустился в лабораторию и помог там слесарю-сборщику, мучившемуся с новым прибором, который сначала спроектировали как умели, а затем как смогли в цехе изготовили. Вообще-то я на все руки, но в таковом качестве не осуществляюсь, лень, да и никому не надо, мне первому. Еще я успел напиться кофе в буфете, выслушать десятиминутную речь тренирующегося диссертанта, смотать нашей ветеранке-конструкторше синий мохер (обсудив попутно проблемы макраме и фриволите), начать деталировку для соседа по кульману и разгадать с секретаршей начальника гробовой кроссворд из «Науки и жизни». Едва мы вписали последнее слово НАТУРФИЛОСОФИЯ, как рабочий день кончился, и я устремился прочь из прошлой жизни, скача через ступеньку, провожаемый понимающими взорами сотрудниц и испепеляющим взглядом Томы; нет, нет, никаких смешанных коллективов, и так нравственность в стране падает вместе с рождаемостью, только «Ж» и «М»!
В метро я прискакал на пятнадцать минут раньше, да она на десять опоздала. Мы встречались в торце станции. Никогда я не чувствовал себя так неуютно. Скамеек не было. Я слонялся от эскалатора к торцу, забредая то на ту, но на другую платформу, гадая, откуда она появится. Она появилась сверху, скользнула с эскалатора в момент, когда я в очередной раз дотрусил до торца и успел повернуться к ней, еще далекой, лицом.
В своем вызывающе алом пальто-разлетайке с вздернутыми плечами она летела по мраморному полу словно бы и не спеша, летела ко мне, испытывая при этом и ко мне, и ко всем окружающим полнейшее равнодушие. Безразличие, неколебимое и невозмутимое, было бы обидным, не будь она такой, какой я ее увидел тогда.
Глядя в ее широко расставленные козьи глаза, я выслушал произнесенный без пауз и выражения период:
— Извините — опоздала — мне дядюшки вас описали — но все-таки дело денежное — вы уж скажите как вас зовут — имя, отчество, фамилия.
Я сказал:
— Мишеев Михаил Гаврилович.
В школе меня звали Мышаев или Мешаев.
Она кивнула, склонив розовое лицо, порылась в сумочке, достала деньги и потребовала, чтобы я их пересчитал.
— Вы не продавец, — сказал я, — а я не инкассатор. Мы же не в магазине, не в кассе, не в банке, а в метро. Считать не буду. Вы лучше скажите, как вас зовут. Фамилию не обязательно. Можно имя и отчество. На худой конец просто имя.
— Я не продавец, — сказала она, — продавец вы. Пересчитайте. И худой конец тут ни при чем. Конец должен быть хороший. Хеппи-энд. Зовут меня Зоя… Витальевна.
Перед Витальевной она сделала паузу как ведущий перед племянницей. Самое занятное в ней было несоответствие поведения и внешности. Она была дьявольски сексапильна (странное все же слово, похоже на лесопилку), все в ней было соблазн, даже родинка на щеке, а вела себя она сухо и как бы бесполо, как мои сотрудницы.
— Зоя… Витальевна, — сказал я, — что вы делаете сегодня вечером?
У нее все время были удивленные глаза, словно она смотрела фильм ужасов невидимый или будто перед ее лицом — между нами — летал нетопырь.
— У меня деловое свидание, — отвечала она; возможно, не врала.
— Я могу вас проводить, — сказал я, — вам в какую сторону?
