«Валентиновка» была водочка, настоянная на пяти травах, опять-таки Валентина изобретение. Параллельно с Валентиновкой готовил он абрикотин, абрикосовую наливку, но от авторства отказывался, говорил: народное.
Хлопнули по рюмочке валентиновки, закусили, закурили, Чурилов стал неспешно излагать свои охотничьи рассказы. На столе горели свечи, в углу теплился глазок тихо лепечущего приемника, на самодельной лаченой широченной а-ля рюсс лавке дремал кот Мустафа, блудодей и ворюга. В дверь позвонили, и Валентин открыл промерзшему совершенно незнакомому запыхавшемуся человеку в осенней куртке и монгольской шапке.
— Вы меня извините, — сказал вошедший, — позвонил куда попало. Гнались за мной. Шпана гналась. Извините, мужики, я сейчас уйду; мне бы только чуть переждать, чтобы и они ушли.
— Ты раздевайся, — сказал Валентин, — дворы у нас и вправду того. Сейчас я тебе рюмочку с тарелочкой достану. Тебя как зовут-то?
— Арсений. Только я не пью.
— А мы разве пьем? Так, дегустируем.
Мы успешно дегустировали. Валентин пошел к зазвонившему в соседней комнате телефону. Я зажег свет. И уставился на Арсения. Он напомнил мне о Лапицком. Носовой хрящ деформирован, раскосые глаза.
— Вас не преследует Лапицкий?
— Лапицкий? — он удивился. — Не знаю такого. Разве что со здешней шпаной…
Арсений встал с лавки и двинулся по периметру комнаты, разглядывая скульптуры. У одной из голов он остановился, присвистнув.
— Кто это у вас?
— Это портрет одного ученого.
— Нет, это надо же!
Чурилов вошел.
— Вы с ним были знакомы?
— Он мне здесь и позировал.
— А его не Виктор Константинович звали?
— Ну, конечно! Правда, похож?
— Похож. Я его ученик, — сказал Арсений.
— Фантастика! — сказал Чурилов.
Подошел и я. Почти лысая голова, уверенно посаженная на мощную шею; отрисованный рот, углы губ отчеркнуты; какое-то странное поле шло от покрывшейся патиной бронзы — ощущение силы? нет, Валентин все-таки был человек небездарный.
— Очень похож, — сказал ученик.
— А в какой области он работал? — спросил я просто так, почти бездумно. — Чем он занимался?
— Временем, — сказал Валентин. — Он считал, что время материально. Правильно я излагаю?
— В общем да, — сказал Арсений.
К четырем утра мы успели и напиться, и протрезветь, и подремать, и обменяться биографическими данными, а наш замечательный хозяин нажарил цыплят табака, которыми к утру нас и угощал. Плюс чай с травками.
— Кипрей, шалфей, — говорил он. — Мята, зверобой. А также вереск, липовый цвет, жасмин, багульник, лист смородины, лист земляники, брусничный лист, шиповник, аир, сухая малина, сухая черника.
— Куда столько? — спросил я. — Хватило бы и пары наименований за глаза и за уши.
— Крохобор, — сказал Валентин, — Какое крохоборство. Где широта натуры? где, я спрашиваю?
Я всегда поражался, читая диалоги персонажей девятнадцатого века. Решали мировые проблемы. Речь шла о жизни и смерти. А мы обабились пуще гоголевских дам. Беседы наши кухонные, несем что-нибудь, лишь бы не молчать. И молчание наше не золото и не олово, а вроде свинца. Плюмбума то есть, по таблице. Впрочем, решали они мировые проблемы, решали, да и дорешались на нашу голову. Лучше о мормышках.
В пятом часу в дверь мастерской постучали. Стучали настоятельно. Арсений зашептал:
— Спрячь меня. Меня тут не было. Так лучше будет. И для тебя, и для меня тоже.
— Открываю! — закричал Чурилов двери и быстро подсадил Арсения на стремянку, ведущую на антресоль из грубых неструганых досок, задернутую мешковиной, под потолком.
— Откройте, дворник! — вымолвила дверь.
Мы тихо и слаженно убрали стремянку за лари с глиной. Приемник еле слышно пел свое, светя русалочьим фосфоресцирующим зрачком.
Их было четверо. Один в милицейской форме — как бы участковый. Другой, возможно, дворник. Двое маячили сзади. Участковый взял под козырек:
— Жалобы от жильцов поступают, — сказал он. — Реагирую на сигналы. Шумите по ночам. Распиваете.
— Кофе и распиваем, — бодро сказал Валентин. — Кофейку не желаете?
— Какой шум? — спросил я. — Сидим как мыши. Вон и музыку почти не слыхать.
— Ваши документы, — сказал мне участковый.
Они зыркали по сторонам, заглянули в лари с глиной, в соседнюю комнату и в туалет.
— Говорят, жильцы у вас ночуют.
— Какие жильцы? — спросил Чурилов. — Сам ночую, когда поздно работаю. Что же мне, в три ночи пешком через весь город переть? У меня, ребята, ноги не казенные. А это никакие не жильцы. Друг детства, заболтались, зашел, давно не виделись.
— Ладно, пошли, — сказал своим участковый. — А вы, гражданин, лучше раньше рабочий день начинайте.
— А у людей искусства ненормированный, — сказал Чурилов. — Меня к ночи осеняет. Сова я. Сыч. Филин.
Они вышли. Минут десять Валентин слушал у двери, закурив. Потом взял помойное ведро, покидал туда окурки, объедки, консервные банки, обломки гипса и пошел во двор. Вернувшись, он достал стремянку.
— Слезай, — сказал он, — ушли.
Мешковина отдернулась, появился Арсений на фоне кушетки, покрытой лоскутным одеялом.
— Какой у тебя тут альков, — сказал он слезая. — Небось натурщицы задерживаются?
— Пошляк, — отвечал Валентин. — Натурщиц в ресторан вожу и — домой на такси, они женщины приличные, любящие обхождение, достойные уважения. Мое личное гнездышко. Ты этих видел? В щелочку?
— Видел.
— Твои давешние хулиганы?
— Старые знакомые.
— Кто они?
— Не знаю.
— Старые знакомые — и не знаешь?
— Правда не знаю.
— Ты неформал? андеграунд? подпольный миллионер?
— Нет.
— Личные счеты?
— Нет.
— Ладно. Твое дело. Наркобизнесом-то хоть не занимаешься? Чем у нас жизнь интересна особо — понятия не имеешь, с кем чай пьешь. Все подпольщики. Тихари. Ты кто?
— Я ученик Виктора Константиновича.
Валентин посоображал, сдвинув брови.
— И опыты вместе производили?
— Да. Некоторые приборы конструировал я.
— Что квартиру его взламывали месяца за три до смерти, знаешь?
— Знаю, — отвечал ученик неведомого мне учителя.
— И что сына его неизвестные ножом пырнули?..
— В курсе, — сказал Арсений.
