Трамвай бренчал, его трясло, мотало, он несся через зиму, окна заиндевели, пассажиры угадывали за белыми искрящимися холодом стеклами предполагаемые вызубренные пейзажи маршрута. Армен выскочил в заднюю дверь и побежал через пустырь. Небо было черное, а пустырь белый в сугробах. «Белый арап», — вспомнил Армен. Но уж с этим-то покончено. Покончено с тобой реализм, баста, баста. В портфеле булькало шампанское, а впереди были еще дорожки, гололед сплошной каток, только бы не разбить. Внезапно он остановился. «Ты уверен, — сказал соученик, — что прошлое не меняется?» — «Как это? — подумал Армен. — Что он имел в виду? Шутил, что ли? Надо подумать». И он пошел тише.
Перфокарта нового района светилась перед ним точками окон. Единообразные пространства пугали его; впрочем, зимой и к ночи — в меньшей степени. Он представил себе, как в мертвом пространстве между домами смотрелись бы гипсовые статуи вождей, девушек с веслами, футболистов, пейзанок, — лунная фауна, натуральные фигуры, только не способные дышать, не нуждающиеся в атмосфере. Это напомнило ему один из его снов. Ему еще снилось, что он лепит, то и так, что и как хочет. Но сны были его частным делом, никто был не вхож в них, да и за свои сны он не отвечал.
НАДЗИРАТЕЛЬ ПРОШЛОГО
Каждое утро, как ищейка, он обегал вверенный ему музей. Подозрительно вглядывался в каждый экспонат: не сдвинулся ли с места, не изменился ли, не начал ли расти, менять цвет и форму или, чего доброго, метаморфозироваться.
Посетителей не ожидалось. Строго говоря, их и быть не могло. Музеи давно закрыли для широкого посещения, попасть туда можно было только по особому разрешению. Изредка забегали сотрудники комиссий РЕТРО, исследователи хроноциклонов, актеры, археофутурологи.
Он был бессменным директором этого музея, самого крупного в городе Музея Два-Бис; до того как занял он пост директора, он сотрудничал в Комиссии преследования.
Они отмежевались от прошлого два века тому назад. Отреклись от него. Вступили в новую эру. Возвели стену. Прошлое было предано анафеме.
Связь времен осуждена раз и навсегда во имя Прогресса. Ошибки прошлого в нынешнем дне повторяться не должны были. Прошлое не поддавалось. Оно просачивалось, проступало, возникало в памяти, проникало в произведения искусства, низвергалось в сны. Наконец, оно пошло на открытую диверсию. Его поле времени стало прорастать, экстраполироваться на их блистательное сегодня. Так когда-то прорастали зерна из древних амфор тысячелетней давности, поднятых со дна морского или из недр земных. Сотрудники музеев были вызваны по тревоге в Группу А.
И вот теперь он обходил, точнее, обегал свой музей, как ищейка. Это был обычный утренний обход ничем не отличавшийся от предыдущих.
Честно говоря, ему никогда не нравилась новая должность. Сам воздух Музея Два-Бис казался ему подозрительным, отличавшимся по цвету, составу и запаху от атмосферы улиц, магазинов, стадионов, домов и парков. Питательная среда для ростков прошлого. Он не понимал, почему музеи не искоренили как таковые, для чего сохранена жизнь подозрительным пришельцам из сомнительного существования прошлых эпох с их невежеством, грязью и хаосом.
Назначение многих экспонатов было утеряно, и эта убийственная таинственность казалась ему откровенно враждебной, опасной, ставящей в тупик. Что это за штука, например, там, за углом, в комнате с прозрачным потолком? Была ли она подвижна или неподвижна? плавала, как рыба, или летала, как птица? служила одному или многим? Ни названия, ни аннотации, ни цели, ни смысла; издевательство, да и только. Даже не предмет, а его неопознанный труп. Кадавр. Директор чувствовал себя прилетевшим с другой планеты; в собственном музее он терялся и недоумевал постоянно.
Эти вещи перестали быть источниками информации или дезинформации. Они утратили все свойства, ни о чем не могли рассказать, ни на кого не воздействовали. В морге директорствовать и то было бы веселее.
Музей Два-Бис считался одним из крупнейших неспециализированных музеев в стране. Именно в силу этой неспециализации, некоей широты охвата, которая отличала его в доисторические времена, сейчас он напоминал большую свалку истории, на которой можно было увидеть кораллы Большого Барьера австралийских рифов, кирпичи Великой Китайской стены, яйца африканских страусов, магниты Гренландии, первые русские самолеты, окаменелости девона, блоки кварца, друзы аметистов, манильские канаты, рыцарские доспехи, образцы лунного и венерианского грунтов, первый телетайп, японские зонтики, королевские короны, ткани доколумбовой Южной Америки, орудия пыток, вотумы, грампластинки и чучело кита. А также многое другое, неизвестно к какому времени и к какому народу относящееся. Когда-то с этими осколками былого связано было счастье изучать, радость узнавать, удовольствие спрашивать и бесконечная возможность углублять знания. Эти фрагменты и обломки удивляли посетителя, подстегивали любопытство, заставляли остановиться, вглядеться, вдуматься. Теперь же в своей загадочной тюрьме они окружали бегущего директора, вглядывающегося по обязанности, хотя больше всего ему хотелось отвернуться. Музей не пополнялся; он был статичен и мертв; не институт памяти, а храм склероза. Но вещи, которым недоставало общения, каким-то образом объединились с прорастающим прошлым — почему бы и нет? Ведь они насквозь, как мумии смолою, пропитаны были тем, чужим, забытым и насильственно забвенным временем. Одни из них стали ветшать, таять, рассыпаться в прах. Другие… Вот о других-то и шла речь на экстренном заседании в Группе А.
Началось все с музея АНДРЕС, где замечено было самовозгорание свеч, ламп, каминов, плит, в результате чего восковые фигуры статистов бытовых сценок разных времен и народов стали таять. В конце концов, ничего страшного не произошло, одним музеем меньше, но замечено было, что на улицах стали появляться люди, отличающиеся по типу от современных горожан, то цветом кожи, то разрезом глаз, то ростом; и вот уже и горожане стали допускать вольности в прическе и в одежде, говорить стали громче, возник какой-то жаргон, странные словечки, слышался громкий смех, в воздухе витала некая непривычная развязность, раскованность, нечто происходило с нормой, она оплывала, как восковая фигура. И в домах стали появляться старинные кресла, свечи, предметы быта, нарушавшие стерильность, серийность, тиражность и чистоту штампованных гармонических современных интерьеров. Похоже, что в стене, воздвигнутой между новым временем и прошлым, пробита была брешь и в эту брешь хлынул мутный поток былого.
Да, утренний обход ничем не отличался от вчерашнего или послезавтрашнего; но так же, как и накануне, директор задержался в комнате портретов. Чутье преследователя заставило его еще и еще раз обойти комнату. Все как всегда; почему же необъяснимая тревога охватывала его, едва он переступал порог? Он с подозрением и недоброжелательством вглядывался в лица в тяжелых золотых рамах, легких багетах, в скульптурные терракотовые головы без зрачков. Не нравилась ему эта компания. У него было чувство, что все они в сговоре и прекрасно ладят. Хотя их разделяли века и страны, что-то было в них общее. Заговорщики. Преступники. Негодяи. Бледнолицый человек с подробнозавитой черной бородой смотрел с персидского портрета на гражданина древнего Рима, коротко остриженного — почти современная стрижка, надо должное отдать. Тот отвечал ему взглядом на взгляд. Директор повернул римлянина лицом к стене и подождал немного. Ничего. Тишина. Директор шагнул дальше и всмотрелся в даму в голубом на фоне вечернего парка. Почему-то ему показалось, что раньше это был портрет в фас. Теперь же дама повернула голову вправо. Но поручиться он не мог — и это его несколько смутило: профессиональная память начинала его подводить. Каталога с репродукциями не существовало. Описи портретов с описаниями их в музее тоже не было. Он запомнил даму и решил приглядеться к ней в ближайшие дни. Рядом с ней хохочущий голландец держал за талию свою жену и собирался пропустить рюмочку. Опять-таки директору не понравилась рюмка и цвет вина в ней — возможно, в прошлом месяце он пил из бокала или из кубка, и красное, а не белое. Да и жена голландца была на себя не похожа.
