«Ваши?» — подумал Армен.
— Короче. Вы нам нужны. Вы нужны нам как орудие изменения будущего в лучшую сторону. В должном направлении, если хотите. Будущего общего — и частных биографий. Вы нужны нам как средство от хаоса.
«Нам?» — подумал Армен.
— Как наводчик, — сказал Армен.
— Неудачное сравнение, — сказал Филиалов.
Армен вышел на кухню и сунул голову под кран. Отфыркиваясь и вытираясь, вернулся он в комнату. Филиалова не было; на столе стояла его недопитая рюмка, а в пепельнице дымилась его недокуренная сигарета.
С легкими у Лины дело обстояло «не вполне хорошо», как выразилась на очередной беседе врачиха, похожая на Джоконду. И перед следующей операцией Армен смог несколько раз с Линой увидеться в приемные дни. Разговор не клеился, Лина не хотела, чтобы он приходил, «мне твоя жалость не нужна», «теперь между нами все кончено, ты не обязан…» и т. д. И, конечно, только в электричке Армен сообразил, что, выслушав все это, надо было признаваться в любви — мол, жить без тебя не… — ну, врать внаглую. Лина похудела, нос у нее заострился, скулы обтянуло, как на портрете; он растерялся, увидев ее; к тому же за последние годы он привык слушать ее вполуха и не придавать значения ее словам.
А вторая операция прошла неважно, Джоконда беседовала с Арменом неохотно; фигурировало и «клиническая смерть», и «состояние пока тяжелое»; Лина в реанимации, при смерти, — так он понял. Придя в мастерскую и отогревшись кое-как после дороги, после внезапно начавшегося похолодания, ветра со снегом, заставших его в осеннем и без шапки, он поймал себя на бредовой идее сделать еще один ее портрет. Да, да, еще один, и чтобы на портрете Лина блистала здоровьем и красотою; конечно, он сделает ее пополнее, повеселее, помоложе, и тогда — кто знает? может, прав Филиалов? — срезонирует будущее, и Лина поправится. Он работал всю ночь, курил, варил кофе, кофе выкипал. Утром явившийся Филиалов разбудил Армена и подивился виду его; оброс щетиной за ночь, вот южная-то кровь, глаза провалились, вид одичалый. Но портрет был продвинут весьма, и Филиалов понял, чем занят скульптор.
— А я к вам с заказом, — сказал он с совершенно довольным видом.
— Я на заказ сейчас не работаю.
— Да полно, полно! — сказал Филиалов. — Я знаю, вы и раньше редко работали. Но ведь все меняется. Момент меняется, время, ситуация, мы сами, наконец. Вам ведь сейчас больше заказные работы ни к чему, так? Но и вовсе без денег оставаться не следует, верно? Жену лечить нужно, я правильно понял? ну, икра, ананасы, телятина, санатории, лекарства, верно? А заказ у меня очень, очень несложный.
Филиалов достал пачку фотографий.
— Вот наш оригинал. И анфас, видите ли, и в профиль. И нужен портрет. В вашем стиле. И все. Расплатимся по самым высшим расценкам. По самой высшей категории.
Армен согласился.
Новый портрет Лины он отлил в гипсе и подкрасил его, подтонировал и губы, и волосы, и глаза, как когда-то египтяне подкрашивали изваянных ими цариц. На портрете была она цветущей и слегка улыбалась. По телефону справочное ответило ему механистическим резким голосом: «Состояние тяжелое». И шваркнули трубку.
С тоски принялся Армен за филиаловский заказ.
Лицо у портретируемого было весьма характерное: хорошо пролепленный нос, преувеличенный лоб, резкие носогубные ефрейторские складки. Армен работал легко, выходило вроде бы похоже; возможно, угадывал он наобум святых и характер оригинала, угадывал постепенно, по ходу дела; особое непробиваемое упрямство, неожиданную и вдруг пробивающуюся веселость, одновременные искренность и закрытость. Похоже, это был человек тяжелый. И, как всякий тяжелый человек, цельная натура. «Интересно, — подумал Армен, — кто он такой?» На обороте одной из фотографий прочел он дату, год, день, месяц, год, час. На обороте другой значилось: З. То ли «три», то ли «зэ».
Филиалов пришел в полный восторг и забегал по мастерской.
— Прекрасно! — кричал он. — Прекрасно! Вы чародей! Какое сходство! Портрет на него похож больше, чем он сам на себя! Да что же я? У меня и коньячок с собой. А рюмочки-то у вас есть, рюмочки-то, помнится, были. Ах, как хорошо.
Он как раз пробегал перед «Белым арапом», то есть перед «Арапом Петра Великого», и остановился.
— А знаете что? — сказал он. — Ведь заказчик мой тонкач, вкус отменный: нельзя ли чуть-чуть портрет изменить? заострить, так сказать, формалистический момент?
— Как, то есть, заострить? — спросил Армен.
— Ну, вот как у вашего Арапа; знаете сами — вот голова — как это называется? — у него все как положено, с лицом все нормально, а голова сзади до затылка не пролеплена, затылок и вся эта часть до темени как бы вынута, да? Оставлено лицо — ну, как маска, и ухо, и шея, а эта часть угадывается и мысленно дорисовывается.
— И что? — спросил Армен.
— А нельзя ли и у нашего портрета сделать так же?
— Да, пожалуйста, — сказал Армен.
На следующий день он доделал работу и начал снимать с нее форму. Через три дня закончил он отливку в гипсе. Филиалов приехал в назначенное время, отвалил уйму денег, забрал фотографии, загрузил портрет в «пикап», и только его и видели. Условие поставил: чтобы изображение в глине Армен аннулировал и имелся бы в природе один-единственный экземпляр, отлитый. Без особых сожалений Армен отправил бывший портрет в ларь с глиной, развеществив его в комья. Зазвонил телефон. Звонила сестра Лины: ей только что сказали в справочном — «средней тяжести». Армен не поверил, позвонил сам. Ему сказали то же — «средней тяжести». Он сел курить, улыбаясь, перед подкрашенной помолодевшей полуулыбающейся гипсовой Линой.
Через неделю его к ней пустили, с икрой, телятиной, гранатами, ананасом и контрабандным кагором в фляжке. «Ты рехнулся», — сказала она и глотнула кагора.
Очень довольный, он не пошел в мастерскую, пошел домой, принял душ, сел к телевизору с бутылкой пива. И ему показали человека, которого он лепил. Сначала назвали — под старую запись. Потом показали выносимым на носилках из «скорой» под текст о несчастном случае и о черепно-мозговой травме. На следующий день в газете Армен прочел: скончался не приходя в сознание.
Год спустя, в предновогодье, Армена встретил на улице его бывший соученик, архитектор; у них обоих в портфелях булькало шампанское и в авоське светились апельсины. Соученик предложил Армену хороший заказ — «Старик, для демстраны, наверняка выполнят, верняк, да и выполнят отлично, это для нас с тобой просто судьба, что я тебя встретил. — Нет. — Почему? Работы много? отложи. Еще и премию получим, и у демократов поживем, жене подарков привезешь. Ты женат? — Да. — Ну так заметано, старик? — Нет. — А в чем дело? — Я заказов не беру. — Ты что, болен, что ли? — Здоров. — Тогда почему? — Да как тебе сказать? мне нельзя. — Что значит нельзя? зрение? сердце? ревматизм? — Нет, джан, мне не объяснить; ты не поймешь. — Я не талантливый. — Глупости, Армен, прекрати, ты талантливей всех был на курсе, да я и по выставкам помню. — Нет, дорогой, это не то. Бездарный — это другое, и талантливый — другое; им можно. А мне нельзя. — Ты в секту, что ли, вступил? — Нет. Не вступил. Найди себе другого скульптора, джан. С Новым годом тебя с наступающим. Вон мой трамвай. — Погоди, Армен. Ты больше не скульптор? ты теперь ничего не лепишь? — Ну, почему. Я леплю надгробия, дорогой. Портреты для надгробий. — Я проеду остановку с тобой. Много зарабатываешь? Небось, золотое дно? — Зарабатываю. Конечно, зарабатываю. Жене лечиться надо. Летом на Кавказ поедем. — И ради этого… — Нет, не ради этого. Просто я — как тебе сказать? — я люблю прошлое. Портреты тех, кто уже ушел, ведь это прошлое? Я его люблю за то, что оно не меняется. — Не меняется? — Оно ведь было. — Ты уверен? — Что было? — Что не меняется. Ну, пока, старик; я схожу. Жаль. Ты меня просто ошарашил».
