Ему желали: чтобы у него отсохли руки, чтобы он получил Государственную премию, чтобы он и дальше, чтобы он никогда больше, чтобы он влюбился и увидел мир в другом свете, чтобы он стал знаменитым, славы желали, успеха, удачи, стать, наконец, нормальным человеком и т. п. и т. д.
Имелся отзыв Филиалова — в очень, очень высоком штиле. И Ванин отзыв имелся, печатными буквами, как трактат о роще лука: «Я не понимаю скульптуру, но интересно смотреть. Спасибо. — Ваня К., 6 лет».
Ванин отзыв был самый умный.
Филиалов не отставал от Армена. Не было дня, чтобы он не волок его в горы, на экскурсию, в кино, в кабаре, кататься на катере, в форелевое хозяйство, на пикник; Армен навострился сматываться, чуя его неминуемое приближение, он уже тоже чувствовал, что юг ему надоел, но надо было ждать закрытия выставки, чтобы следить за упаковкой и погрузкой работ. Наконец состоялись и упаковка, и погрузка — и Армен уехал, вздохнув с облегчением в тамбуре и закурив, глядя на море на горизонте.
Одним из первых телефонных звонков был звонок балерины.
— Как дела, джан? — она опять звонила под хмельком; она всегда звонила ему только в таком состоянии.
— Все хорошо. Как у тебя?
— Плечо болит, — пожаловалась балерина, — ой, я так упала, нос ушибла, повредила перегородку, ужас, не повезло.
Армен вспомнил, как поправлял ей нос и делал его асимметричным; потом вспомнил, как стесал ей полплеча; ему стало смешно.
— Какое плечо?
— Не все ли тебе равно, джан? Левое.
Действительно, левое.
— А затылок не болит? — поинтересовался Армен.
— Откуда ты знаешь? Болит. Я, когда упала, и затылок ушибла.
Армен не стал уточнять, как это она упала, повредив одновременно и нос, и затылок.
Однако ему не очень понравилось подобное совпадение, и, положив трубку, он набрал номер Лины. К телефону не подходили.
Дня через два он стал волноваться — где Лина? Дома ее не было. На работе тоже. На работе ему, наконец, сказали; больна. В больнице, что ли? Мы не знаем. Он даже подумал — уж не беременна ли, часом?
Наконец он получил от нее открытку. Лина была за городом, в Песочной, в онкологическом. Далее номер отделения и номер палаты. Без подробностей. Армен ринулся в Песочную. День был неприемный, его не пустили. Он передал виноград, яблоки и груши и нацарапал записку, топтался под окнами. Висело объявление: беседа с врачом в четверг с девяти до двенадцати. В четверг он с врачом и побеседовал. Врачиха была ничего себе, нос уточкой припухлые веки, похожа на Мону Лизу, статная такая дама. Дину уже прооперировали; рак груди, сейчас она в послеоперационной палате, гистологию еще не получили, ждите результатов; лимфатические узлы, к сожалению, задеты, собираемся исследовать легкие. Если там пока тихо, будем надеяться.
Добредя до станции, он сообразил, что речь идет об этой ее увеличившейся родинке. «О, — подумал он, — а как же пятно на бронзовой Лине? Что же такое у меня получилось?» И вспомнил о звонке балерины. «Ну, — ничего себе магическое искусство, — подумал он, — ничего себе разгар Средневековья, Амбруаз Паре хренов, как же так?»
Вечером в мастерскую заявился Филиалов.
Ленинградский Филиалов сильно отличался от черноморского. Откуда-то взялась у него выправка, он как бы всего себя подвинтил, в голосе звучали вполне металлические нотки. Армен объяснил ему, что не расположен к беседам об искусстве, что у него больна жена, и лучше бы встретиться позже. Филиалов на это сказал неожиданно кратко:
— Я в курсе.
Он был осведомлен о болезни Лины.
Каким-то строевым шагом обошел мастерскую, сел к столу, вынул из спортивной сумки коньяк, довольно-таки сухо и профессионально вытащил, как орудие труда, и потребовал рюмки. Принеся рюмки, Армен обнаружил на столе бутербродики всех видов и фасонов, очевидно возникших из той же сумки запасливого Филиалова. После четвертой рюмки Филиалов сказал Армену:
— Вы себя в ее болезни не вините. На все судьба. На все, более того, карма, Армен-джан. Но вот насчет того, что скульптура штука магическая, я спорить не стану. Не только скульптура, между прочим.
В отличие от южного Филиалова в северо-западном не наблюдалось развязности и шутовства; он был даже несколько суров и сух, если к нему применимы были подобные определения.
— Вы когда-нибудь задумывались о целях искусства? Ведь вы у нас философ.
«Нехороша у северо-западного Филиалова улыбочка», — подумал Армен.
— Вам не приходило в голову, что все эти самые предчувствия, предсказания, пророчества литераторов и художников на самом деле нечто иное?
— Пророчества? — спросил Армен.
Филиалов нетерпеливо открывал вторую бутылку.
— Ну, стихи о смерти от пули у Лермонтова, смерть Ленского на дуэли у Пушкина и тому подобное. Откуда, собственно, следует, что это пророчества? что художник связывается с будущим, и оно ему оттуда, где нас еще нет, кукует? Вы не думали, что, может быть, художник сам вякнул, да это будущее и создал? Я вам намекаю на одно из толкований искусства, на его проективные свойства. Посредством. Произведений. Искусства.
— Очень интересно, — сказал Армен. — Вы простите, может быть, мы поговорим обо всем этом в другой раз?
— В другой раз мы поговорим о другом, — сухо сказал Филиалов. — Продолжаю. Я опрашивал многих пишущих — не бездарных, само собой, и придерживающихся реалистического метода — все они сие свойство знают, с ним сталкивались. То есть сначала автор сбрендит — а потом то и выходит невзначай Настоящий художник — всегда демиург будущего. Орудие, в некотором роде судьбы — улавливаете? Вот и вся магия. То есть да, магия, само собой. И у вас, Армен, имеется сей дар. Вы медиум тонкого мира, вы создаете, вы способны диктовать свое Природе и Будущему. Казус у вас вышел с балериной? носик попортила, плечико болит. А?
«Телефонные разговоры подслушивает, что ли?»
— Уж я не говорю о жене вашей. О пятнышке на ее скульптурном портрете. Да вы успокойтесь. Не надо так глазами-то на меня сверкать, джан. Что вы так смотрите? Нате зажигалку. Хмель прошел? Очень хорошо.
— Что вы ко мне пристали? Что вам нужно? Кто вы такой?
— Ну, наконец-то слышу речь не мальчика, но мужа. Я к вам не пристал, Армен-джан, я вас вербую. Кто я такой? Вот философский вопрос: кто мы? кто ответит? кто вы-то сами? Вы реалист, дорогой, но талантливый реалист, оказывающий влияние на жизнь, искривляющий ее зеркало серебряное. Кстати, вы не задумывались, почему у дикарей некоторых — да и в иных религиях — запрещено реалистическое изображение человека? Орнамент — да, условные фигурки — пожалуйста; а реальных лиц чтобы ни-ни. Все потому же, душа моя. Дабы не влиять. Давления не оказывать на те-че-ни-е событий: частных, общественных, любых. Уловили? Именно с реализма все беды ваши и начались.
