— Они хуже картавых, косоглазых и черножопых, — говорил Подзаборный, — вместе взятых; у них ни нации, ни породы нет: мыши.
— У свиньи рыло, — учила мышка Маша мышат, — у лисы морда, у обезьяны харя, у кота мурло поганое, а у мышат личики, личики, личики!
— А что у птички? что у птички? — спрашивала Катенька.
— У птички хайло, — отвечал Подзаборный.
— Хам! хам! — кричал Попугай. — На мыло кота! Катарсис! У козы окот! Котобаза! Котобойня!
— Ох, доберусь я до тебя, полутурок, — шипел кот. — Нос крючком. Космополит хренов.
— Тварь, тварь! — лаяла Марточка, — Рычи, Китай! Кот! туп! как! пень!
— Чики-чики-чики-фью! — пела Катенька. — Чики Катеньку мою!
Чита доедала банан и плакала. Она хотела в Африку к бананам, братьям и сестричкам.
— Африка, Африка! — в тоске вскрикнула Чита и запрыгала по клетке.
— Не сыпь опилки на голову, идиотка, — сказали ей снизу.
Бывшая змея грелась под бывшей лампочкой Ильича. Змея жмурилась и воображала себя фараоном.
Черепаха думала: «Интересно, я похожа на змею или змея на меня? Впрочем, у меня есть панцирь, я своеобычна, а змея тривиальна с головы до хвоста!»
Дятел Экономист уже всех задолбал своими выкладками и подсчетами — кто больше ест. Сначала он просто считал, кому сколько дают в день. Потом своим умом дошел до соотношения с живым весом и размером. Подсчеты свои обнародовал он морзянкою.
— Стукач, стукач! — кричали ему со всех сторон, но он не унимался.
Дятла дети собирались выпустить на волю, и все об этом знали; это был дополнительный повод для неприязни.
Одна клетка была как бы пустая: в ней будто бы жил кто-то, впавший в спячку; никто его не видел.
Вошли толпой звериные и птичьи девочки во главе с Гошей. Все заметались: толпа несла корм и жратву. Только добычи и пищи, как всегда, не было.
А летом начались каникулы, и всех растащили кого куда: кого на дачу, кого в зоопарк, кого в другой живой уголок. Эмблема сдох. Щегла и дятла выпустили в лесу. И национальный вопрос, равно как и социальный аспект, прекратили в связи с летом свое существование.
ПО МИССИРИ, МИССИСУПИ
I. Лиха беда начало
Дул пронзительный ост-вест.
Ост-вест крепчал.
И, стало быть, спустили они на воду три посудины, баркентину, бригантину и гребентину, под названиями «Авось», «Небось» и «Тотчас», и поплыли вниз по матушке. При этом пели хором и а капелла:
По Миссири, Миссисупи,
По широкому раздолью.
Время от времени буря ревела и гром гремел. Хотя море было по колено всем трем командам оптом и в розницу, и в первую голову трем капитанам. Капитаны все время повторяли:
— Еще не вечер.
И вправду было утро.
С берегов махали руками аборигены: уморы, амуры, тужуры и неверморы. У воды стояли их землянки, марсовки, солярки, избенки, шалашки, конторки, виллы, чумы и дома. К ночи на кровлях появлялись чумовые и домовые, а на фок-мачте, грот-мачте и рязань-мачте всех трех плавсредств — огни святого Эльма и буревестники. Суда были оснащены тремя видами вооружений: прямым, косым и кривым. Каждые полчаса матросы, вахту предержащие, били склянки, пили ром, ели туши и бросали в воду запечатанные сургучом бутылки с открытками. Однажды на «Авось» подняли бунт. Но «Небось» и «Тотчас» подоспели. Повесив половину команды на реях (из-за чего реи не выдержали — и не только реи — и пришлось швартоваться, ремонтироваться и фрахтоваться), капитан набрал недостающих авосевцев из аборигенов. Что укрепило дух команды и сплотило участников плавания пуще прежнего. Однако, пустившись во все тяжкие, принесенные нелегкой, отдав швартовы, взяв курс, обрубив концы, отвязав шкоты, обмахнувшись леерами и вобрав в клюзы цепи, кроме которых нечего терять, отплывающая гребентина долгое время преследовалась плывущей как рыба золотоволосой аборигенкой в венке из роз и набедренной повязке из шкуры миссурийского леопарда. Аборигенка плыла баттерфляем, рвала на себе белокурые кудри и патлы и кричала:
— Ты куды, туды-растуды, бихевиор алляйн!..
Команда во главе с капитаном наблюдала, как бравая аборигенка села на мель, и, рыдая, поняв, что гребентина недосягаема, раскидывая подплывающих к ней аллигаторов, питонов и фотокорреспондентов, выкрикивала контральтом баритонального тембра вслед:
— Вернись, Василий, в родную сельву!
Василий метался между кормой и ютом.
Горькая складка залегла у него от бровей до губ. Желваки на скулах и челюстях играли. Благородная физиономия его побагровела, а кончик носа побелел. Глаза метали молнии. Виски его поседели. Но, поддерживаемый подружившимся с ним за время лесоповала корабельных берез скромным великаном с атлетическим профилем Перси Китсом, он преодолел себя и спустился в трюм.
Люверс, разволновавшись, по рассеянности опять включил вместо бортовых огней килевые. «Авось» бортануло.
— Правь! — кричали матросы Британии. — Правь, Британия!
Британия, Владычец Морей, правил вовсю.
Команда грянула под звуки саксофона и жалейки самодеятельную песню «Британия — наш рулевой».
Вечерело.
Одна за другой зажигались звезды: Антарес, Сатурн, Юпитер, Альфа Минус Гиперон. Мерцало таинственное созвездие, переливающее и недоливающее серебристым блеском, Южный Ноль.
Дело шло к тому, чтобы Миссири впасть в Миссисупи. Прямо по курсу был океан.
На правом берегу росла высокая трын-трава, над которой летали трындалеты. По узкой кромке прибрежного золотоносного песка бегали аборигены, метали в воздух обвитые гиацинтами, плющом и незабудками дротики и орали во всю глотку:
— Авось, авось!
Правый берег, представлявший собой переходящую в тундру саванну, был обстроен бунгало, между которыми сновали на вельзеходах вездевулы.
— Из чего, браток, делают вельзеходы? — спросил Китса Василий, стыдливо пряча заплаканные стальные глаза.
— Из бальзового дерева, амиго, — сказал дружески Перси Китс и ободряюще похлопал мускулистой рукой по широкому плечу отважного первопроходца.
Из распахнутых окон бунгало высовывались обольстительные аборигенки с магнолиями, камелиями и азалиями в волосах цвета воронова крыла и обсидиановыми амулетами на эбеновых бюстах. Они зычно ворковали:
— Небось, небось!
Из ворот крепости, расположенной на огибаемой маленькой флотилией острове, солдаты в портупеях, возглавляемые высшим чином, очевидно офицером, в каске с плюмажем и с шашкой наголо, выкатывали пушку.
— Тотчас! — вопил офицер, осклабясь и оскалясь. — Тотчас!
