Он уже понял, но спросил:
— Кто?
— Филофей-враль.
— Я не знаю, из какой он книжки.
— Он из повести Дениса Л. «Там, за углом».
— Я ее не читал, — сказал он медленно. — Этот… библоид… только что взлетел на моем монгольфьере.
— Мы свяжемся со спасателями, — сказал библиотекарь, — если хотите, мы напомним им, чтобы они доставили вам ваш воздушный шар.
— Очень обяжете, — отвечал он.
Тьма сгущалась быстро, и пока он дошел до дома, стол был уже накрыт к ужину и на столе зажжены в жирандолях и подсвечниках свечи. Желтые лилии с дынным запахом стояли посередине стола. Есть ему не хотелось, он ковырялся вилкой в сладковато-кислом азиатском салате и смотрел на плавающие в лимонаде ягоды, кусочки лимона и разноцветные льдинки.
Неслышно ступая, вошел в мягких чувяках Чжао-Лицзы.
— Господин желает услышать стихи о лилиях? — спросил китаец.
— Да, — отвечал он.
И, уставясь в язычки пламени спокойно оплывающих свеч, он слушал, чувствуя, как обволакивают его равнодушие и отчаяние, незримая трясина на одного, тихий высокий голос без интонаций:
Далеко мой дом от жилищ людских
дацзыбао тьмы повесила ночь
желтый лилии цвет вижу во тьме
дынный запах ночи не утаить
с поднебесья до крыши ночная тушь
и от лилий до звезд ночная вода
и одна из лилий всплыла со дна
и цветет теперь надо мной луна
Теперь он смотрел на босого Дениса с рюкзаком на берегу. «На берегу чего? — думал он. — На берегу чего? Не могу вспомнить. Если я вообще знал, что и где это было».
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС И СОЦИАЛЬНЫЙ АСПЕКТ С СЕНТЯБРЯ ПО МАЙ
— Кастанья Мария Гонсалес Секундино Обис! Де Сантис! Астуриас! Турки! Турин! Тори! Торичеллиева пустота! Я турок, турок!
Этот старый попугай всем врал, что он турок, а некоторым врал, что он испанец; на самом деле он был чистокровный еврей. Что, конечно, вполне отвечало его баснословной способности повторять, запоминать и трактовать все подряд на любом наречии, включая зулусский, ничего толком не понимая; каковая способность придавала ему необыкновенный шарм и, несомненно, являлась оригинальным свойством. От себя лично он только и врал, что он, мол, турок. Впрочем, иногда он врал, что он цыган. Остальное все было почерпнуто из разных источников. Поскольку попугай был почти вечный, попадались тексты времен альгамбрских арабов.
Зато мопс Марточка ничуть не преувеличивала свое китайское происхождение, однако не могла воспроизвести по причине плохой памяти название своей породы; помнила только, что в названии три буквы, а вторая буква «у» — как в кроссворде.
Подзаборный звал ее не иначе как «сука косоглазая», разумеется, с националистической колокольни, поскольку, хотя Марточка сукой являлась взаправду, глазки у нее были круглые и так и лезли из орбит; и Подзаборный тут уж явно выходил из берегов реалистического восприятия действительности. Сам же он постоянно подчеркивал, что он — Подзаборный, очень этим гордился, словно бы некоей народинкой, но поскольку с двухнедельного возраста был изъят из-под соответствующего забора и с тех пор являлся хозяйским котом; его помоечность тоже была как бы переносная, то есть такой же свистеж как туречество или цыганщина попугая.
Зато наглый черный Ворон постоянно утверждал, что он грек, безо всяких на то оснований, с единственным желанием подражать Попугаю, примазаться и позлить Подзаборного.
— Нет, я ггек, ггек! — кричал он. — Вы только посмотгите на мой пгофиль!
На самом деле Ворон был вылетец из Тверской губернии, таскал блестящее наподобие сороки, пытался разговаривать по-человечески, знал даже строки из песен и некоторые матерные выражения. Кроме того, он виртуозно мурлыкал, немножко блеял и иногда скрипел.
— Фагмазон! — кричал он Подзаборному. — Фигляг! Мур-р, мур-р!
Мурлыча, он переставал грассировать.
— Заткнись, ворюга! — шипел Подзаборный.
Обезьянка из угла, страдальчески глядя в окно с серой стеной и серым небом, грызла грушу. Обезьянку звали Чита. Подзаборный добавлял к имени эпитет «черножопая»: он считал ее негритянкой, африканкой и родственницей людям — и ненавидел. Впрочем, Подзаборный ненавидел всех.
Зато все дружно ненавидели лису из-под обезьянки, потому что из клетки лисы вечно воняло, а все были нервные, нежные и с повышенным обонянием, а также с проявлениями госпитализмов.
Дети особо оберегали дикобраза, чтобы его не разодрали на сувениры во время прогулок перед универсамом и во время экскурсий в живой уголок. А живший под дикобразом еж считал его выродком, проклятым аристократом и огромным ублюдком.
— Даже в шарик свернуться не может, — говорил еж про дикобраза с величайшим презрением.
Попугай и Ворон, как существа знающие, называли ежа и дикобраза «свиньи».
— Свинья гладка! — возразил им однажды Щегол. — Свинья розова! Свинья бела!
— Это небгитые свиньи, — сказал Ворон.
— Сам ты немытый попугай, — сказал еж, фыркнув. — Черный Ворон.
— Тю-тю-тю-тю! Чики-чики-чики, фью! — залилась в своей клетке канарейка Катенька.
— Ой, ой, аж уши заложило! — залаяла Марточка. — Да замолчишь ли ты, низшая раса?!
— Я высшая, высшая! — пела Катенька. — Летаю! Бескрылые твари! Летаю! Фью! Чи-вирр!
В этот момент толпой вошли дети мыть цветы, и все замолчали. Дети мыли листья мылом, посыпали табачной крошкой тлю и прыскали стебли дрянью; это были цветочные дети, сплошь девочки, — не те, которые кормили животных и птиц. У звериных и птичьих детей среди девочек был мальчик Гоша. После ухода цветочных детей от взвеси дряни и табака начиналась крапивница и приступы удушья.
Цветочные дети питали слабость к Чите и всегда ей что-нибудь приносили. И на этот раз Чите дали банан и зеркальце.
«Где справедливость? — подумал Подзаборный зевая. — Все для черножопых».
— Я! я! я! я! — лаяла лиса; она очень скучала и линяла.
— Воротник несостоявшийся, — сказал Подзаборный. — Только и знает: линяет и воняет.
Лиса бегала взад-вперед: от замкнутого пространства она сходила с ума.
— Все вы монстры, монстры! — вскричал Попугай. — Монстры, где ваши пиастры? Кунсткамера! Камера-обскура! Обскуриал!
На самом деле монстр был только один: небольшой двуглавый сизарь по имени Эмблема. Произвела его на свет обычная чердачная голубица в год аварии на заводе, когда даже Чите в окно был виден столб дыма в форме гриба.
— Жрет за двоих, — брезгливо говорил, глядя одним глазом на Эмблему, Щегол.
Больше всего Подзаборный ненавидел мышей из террариума и аквариумного хомяка — за то, что не мог их съесть. Когда они чистили мордочки лапками, кота мутило.
