О чем известный писатель Жан Аррасский, секретарь Жана Французского, герцога Беррийского, в своем «Романе о Мелюзине» не упоминал.
Разумеется, с Жаном Аррасским познакомились братья Лимбурги, Поль, Жаннекен и Эрмин, когда герцог Беррийский (истинный читатель, Homo legens, библиофил) заказал им свой «Великолепно украшенный Часослов», ныне считающийся королем манускриптов.
Братья, родившиеся между Маасом и Рейном, приходились племянниками знаменитому художнику Жану Малуэлю, чьей кисти принадлежит прекрасная «Мадонна с бабочками» (интересно, видел ли ее Набоков? нынче любой может нажатием клавиш вызвать образ ее из виртуального пространства). В «Часослове» братьев Лимбургов есть изображение (кажется, единственное) не сохранившейся до наших дней любимой резиденции Жана де Берри — замка Лузиньян, — в «Марте» из «Времен года» виден он на фоне весеннего неба стоящим на оттаявшей земле с первой травою.
Над крайней справа башней парит златочешуйчатый крылатый змей — Мелюзина. Пахарь и его вол видят ее, должно быть, боковым зрением, но, привычные к картинкам полетов весны, внимания на нее не обращают, возможно, принимая фею за готового зависнуть над полем жаворонка — или не желая смущать себя и колдовское создание любопытствующими взглядами.
По календарю в тимпане со знаками созвездий Рыб и Овна можно — с поправками — определить день мартовского новолуния нашего нынешнего года, как и по Брюсовому календарю, оба они «вечные».
Братья Лимбурги, одни из основоположников жанра как такового, показывают в «Марте» обычные труды весны: пастуха, пасущего стадо, виноградарей, подрезающих и окапывающих лозы, пахаря с плугом, пашущего поля. Деталью местного быта (фотографий ведь тогда не было) выглядит и маленький НЛО, вполне опознанный, субботний, над правой башней.
Поговаривали, что замок Лузиньян построила своему Раймондину Мелюзина чуть ли не за одну ночь, как большинство своих замков, крепостей, башен; но не случайно он исчез, строения феи имели свойство исчезать, подобно туману.
— Если кто-то задумал строить башню, так и знай: надеется, глупышка, приручить свою Мелюзину.
— Раймондин, Раймондин, чего ты хочешь? Я тебе шесть веков отслужила, шесть столетий, а может быть, и больше, в прямом времени, во времени обратном. А всего-то тебя и просила: дай свободу мне только в день субботний или в ночь в канун воскресенья! Ты мирской, я морская, лесная, претерпи зов рожка или гобоя иной, чем твоя, породы, не смотри на меня раз в неделю, в календарный день новолунья, в полнолунную звездную полночь. Потому что слечу с башни замка не душой, томящейся в неволе, старинным сказочным драконом, полечу над вспаханным полем, где стоит на крещатике часовня, на меже твоих земельных владений — и земных, как тебе я повторяла.
Повторяла я тебе, говорила: отпусти меня раз в неделю, Раймондин, не будь таким упрямым, что ж ты меня не послушал.
И в Московии садилась я на башню, отдыхала от простора и ветра, а люди с песьими головами головами качали, шептали: мол, живет в башне чернокнижник, приручил окаянного дракона. Но в Московии наши потомки станут жить послезавтра, Раймондин, я о них позабочусь, хоть пришлось мне, дорогой, с тобой расстаться, да тебя давно нет на свете; но хоть ты, король, людской упрямец, а я дочь феи и фея, я твоя королева навеки, и наши два имени рядом до последних времен библейских.
— В большинстве легенд призраку Мелюзины суждено скитаться по земле до Страшного суда.
— Лузин, — спросил Шарабан, — а у тебя дети есть?
— Была одна жена невенчанная, ребеночка ждала, да поругались мы по-глупому, из-за пустяка, как в молодости бывает, ушла она от меня, уехала.
— Ты ее не искал?
— Еще как искал. Не нашел. Чувствую, что где-то растит она сына моего, бастарда из рода бастардов…
— Может, это твой принц тебе видение Мелюзины послал на выручку.
Лузин провожал Шарабана, они стояли на углу, мимо пронесся фешенебельный автомобиль, по обыкновению, забрызгав их снежной грязной кашей, подтаявшей от рассыпанной на мостовой химической едкой добавки.
— Вот катят мимо двух нищих фантазеров реальные мужики да реалистические бабы, еще и дрянью дорожной окатить норовят.
— Какая же это реальность? — вздохнул Шарабан. — Машинный бред о комфорте.
В Петербурге, приземлившись на кровлю, сбросив драконью ипостась, пристрастилась Мелюзина бегать по крышам, иногда принимая облик местной девушки, сбивая с толку случайных зрителей. Девушка, послужившая ей моделью для краткого обличья, для образа-маски, дурно спала в такие ночи, а потом несколько дней жила, ненадолго изменившись в лице, волосы распустив чуть порыжевшие, удивленно вглядываясь в мир. По обыкновению, выбирала давнишняя подруга Раймондина тех, в чьих жилах бушевала протестантская, текла французская или бунтовала шкипитарская кровь; выбор она осуществляла интуитивно, интуиция для феи все равно что нюх для охотничьей собаки, а человеческие национальные, тем паче националистические блажи Мелюзину не интересовали.
Она любила петербургские крыши, вот только прежние статуи Зимнего дворца предпочитала новым.
Глава тридцать пятая
Старые усадьбы
— Это хорошо, что ты изложил мне историю Мелюзины без эбеновых гребней, ивуаровых вееров, палисандровых кушеток и затканного золотом шлейфа.
— Заткнутого? — спросил рассеянно Лузин, запихивая на полки пачки макулатуры, прибывшей в соответствии с предсказанием Кипарского.
Перед переломом погоды, когда метеозависимым людям снятся покойники, Шарабан рассказывал о своих женщинах. То не были охотничьи байки сексуально озабоченных, нет, скорее новеллы, портреты, «закрытые книги», как сам говорил он.
Лузину уже приснилась шкловская бабушка, с укоризною сказавшая ему: «Нет, шулера из тебя не выйдет», — поэтому ждал он, что Шарабан начнет вспоминать одну из своих жен.
Имен Шарабановых женщин Лузин запомнить не мог, сами же образы помнил, иногда даже думал, что Шарабан всех их просто сочинил для своих скрываемых от посторонних глаз романов или эссе.
Первая (или вторая?), подобно Шарабану, постоянно выходила замуж, разводилась, выходила снова, однако ее четверо детей от разных браков походили друг на друга, поскольку, объясняла она, все были в прабабушку с материнской стороны. Шарабану она тоже родила младенчика, но к моменту его появления на свет они уже разошлись. Отличительной чертой ее являлась склонность к вранью, врала она вдохновенно, самозабвенно, с литературною жилкою, искренне веря каждому собственному слову. Лгала по самому ничтожному поводу, когда никакого профита от этого не ожидалось: сбегает к подруге чаю попить, а скажет — была в кино. Выйдет, бывало, из закутка со шкафом в голубом сарафане да невольно пролепечет, порозовев: вот, мол, снова надела любимое зеленое платьишко. С ней единственной Шарабан развелся сам, остальные его покидали.
Вторая (или третья?) жена страдала некоей особой (но ведь нельзя считать, что скрытой) формой ревности: ей постоянно казалось, что Шарабан ее не любит.
