— Портрет выросшей Сары… — произнес Лузин. — Ты бы попросил у нее билет на подержание, мы бы по цветному ксероксу сделали, тебе и мне. После получки.
— Попрошу. Можно, опять-таки после получки, в Мраморный сходить, парсуну натюрель посмотреть. И табакерку с зеленой мартышкой.
— Годится! — вскричал Лузин.
Снег валил стеною, тихие огромные хлопья, стемнело раньше, чем ожидалось, началось вечернее чтение с сожженной — и сочиненной тем, кто читает с воздуха, хранящего память о дыме, полном призрачных палимпсестов развеянных писем, испепеленных черновиков, — записки английской королевы Софии-Шарлотты подруге юности, отправленной из Лондона в Ревель с нарочным, своим человеком, проследовавшем через Стрелитц либо Миров.
«Дорогая Сара (хотя мне случалось называть тебя Эли или Линор, но это было так давно!)! В юности мы читали пьесы Шекспира, Мариво, Бомарше, где действовали близнецы, юноши, переодетые девушками, девушки, надевшие мужское платье, где одних принимали за других, но в последнем действии все выяснялось ко всеобщему счастью. Весь мир — театр, весь глобус — театр, но другой. Мне жаль, что твой возлюбленный когда-то изменил тебе со мною, но я не ведала, что он твой возлюбленный, а он искал тебя и не находил, все были молоды и, виноватые, невинны, хотя я не могу избавиться от чувства вины перед тобою. Муж мой не любит моего первого сына, родившегося так быстро после свадьбы, и это отравляет мою жизнь много лет. Что до шевалье, не единожды бывавшего в моем доме, ночевавшего однажды в моей комнате, то он до конца дней останется шевальерой, чтобы не компрометировать королеву Англии и ее сына, будущего английского короля; пенсия, назначенная Францией шевальере д’Эон за ее заслуги перед отечеством, — только предлог для того, чтобы д’Эон остался дамуазелью; он достаточно наказан за грехи своей молодости. Некогда он просил меня через русскую императрицу Екатерину Вторую купить — или получить в качестве подарка — какую-то простенькую фарфоровую табакерку с изображением зеленой обезьянки, я постоянно забывала о его просьбе, а вспомнив, услышала из его уст, что теперь это ни к чему; я и сам, сказал он, нынче обезьяна двух придворных перелетных зверинцев, к тому же, сказал он, самое любимое платье моего гардероба именно зеленое, цвета — и не назвал цвет, не стал продолжать, прежде любил он всякие причудливые названия цветов, думаю, он хотел сказать: цвета вересковых полей Шотландии. Д’Эон помнил, что твои предки были шотландские короли.
По правде говоря, я собирала о тебе сплетни, я знаю, что ты замужем и не бездетна, что отношения с мужем у тебя сложные, полагаю, он ревнует тебя к прошлому, о котором ему ничего не известно, как мой полубезумный муж ревнует меня. Твой Стенбок построил для тебя в Ревеле дом на горе надо рвом старой крепости, и ты читаешь мою записку у окна, из которого видна даль. Узнав о вашем романе с шевалье, я поняла, что он всегда любил и будет любить тебя, меня охватила минутная ревность. На самом деле все прошло. Я вспоминаю нашу детскую дружбу, дворец в Стрелитце, маленького Вольфганга Моцарта, отца, играющего на поперечной флейте, — конечно, волшебной! — вспоминаю всё, чего больше нет.
А теперь английская королева просит шотландскую королевну из старинных игр сжечь эту записку в ту же минуту, как ты прочтешь подпись.
София-Шарлотта
Сара помедлила, глядя в даль, где зимние воды не несли корабля издалека, перевела глаза на пруд (конькобежцы катались, точно нанятые актеры, один в черной накидке), медленно подошла к камину, и алый плащ пламени охватил взметнувшийся было, чтобы тут же свернуться, превращаясь в пепел, листок бумаги из Лондона с отпечатками пальцев коронованной подружки детства».
— Последние страницы нашей книжечки вырваны, вместо них подклеены листки блокнота в клеточку, — восстановлено по памяти близко к тексту? — аккуратным своеобычным почерком написано от руки.
«Кажется, письмо шевалье к знакомому аббату приведено не полностью, то ли сознательно допущены пропуски <…>, то ли цитировалась эпистола не с начала. Отправитель пишет адресату о Семилетней войне, времени, когда был он адъютантом маршала Брогли (или Броглио?), о моменте, когда со сломанной ногой, кое-как перевязанной, зафиксированной лангеткой, мчится он к королю, опережая чужих и своих курьеров, чтобы сообщить Людовику XV новости об участии в альянсе России, о победе под Прагой; тронутый его храбростью, фанатичной преданностью монарх посылает охромевшему вестнику личного хирурга свидетельство о присвоении звания драгунского лейтенанта и золотую табакерку, украшенную королевским портретом в жемчужной оправе. Честно говоря, пишет д’Эон, я был польщен и очарован; хотя мечтал о другой табакерке, попроще, подешевле, где вместо короля смотрела бы на меня маленькая мартышка с глазами цвета… но что об этом говорить, королевский подарок, в отличие от короля, должен был выручить меня в будущем.
Внизу страницы, — писал старательный переписчик, — мелким шрифтом набран был комментарий следующего содержания: «Тоннеровский старик, которому за восемьдесят, и который в момент написания этой книги еще здравствует, бывший брадобрей, веселый рассказчик, живой сборник старинных легкомысленных анекдотов, для которого воспоминания о д’Эоне — нечто вроде поэтической антологии (в его возрасте частенько живут прошлым), поведал нам несколько месяцев назад, что он лично отнес и заложил для шевалье августейшую табакерку с королевским портретом в местный ломбард». Комментарий, очевидно, принадлежит соседу д’Эона по Тоннеру, разминувшемуся с ним во времени, автору адаптированной и отредактированной своеручно биографии шевалье, написанной в соответствии с рукописями, переданными ему дэоновскими родственниками, некоему Гайярде; похоже, что знакомство с записками шевалье продвинуло его биографа по литературной части…
Далее шевалье, обращаясь к аббату, рассказывает, как пришлось ему поменять мундир драгуна на женское платье до конца дней своих, в словах его звучат нескрываемое отчаяние, злость, желчь. Тут переписчик дает волю эмоциям своим, приписав на полях четверостишие, цитату из стихотворения скромного советского поэта: «И, подвластные вечному чувству, / донесутся из мрака времен / ропот совести, тщетность искусства / и подавленной гордости стон».
Объяснениям причин сего затянувшегося маскарада посвящена следующая страница письма.
Версий несколько. Переплетаясь, они превращаются в стечение обстоятельств. В какой-то момент д’Эон начинает угрожать королю, почти шантажирует его возможным преданием гласности королевской тайной переписки, запутанных политических интриг, грязных историй с несовершеннолетними девочками, — его нейтрализуют, превращая в двусмысленное существо, шута, гермафродита, достойного осмеяния, а не доверия. Против шевалье строит козни последняя любовница короля. Став мужчиной, расставшись с образом дамы, подружки, д’Эон может скомпрометировать английскую королеву Софию-Шарлотту, поскольку ее первенец (в случае, если не единожды ночевавшая у Софии-Шарлотты перед свадьбой дамуазель на самом деле мосье…), нелюбимый сын Георга III, будущий Георг IV, с большой вероятностью сын д’Эона. Наконец, самый нелепый момент, чиновный: если государство за заслуги перед государством назначило пенсию (позволяющую жить, не испытывая нужды, не нищенствуя) девице де Бомон, девице и надлежит деньги получать.
