Долго, нахмурив брови, рассматривала она Брюсов календарь. Выходило, что ее обманывали, проспала она не три месяца, а шесть; этого тоже не могло быть, но, скорее всего, было.
Иногда Саре снилось, что в конце своего летаргического отсутствия родила она ребенка, крошечного, он закричал, его унесли; сон повторялся, в конце концов она перестала отличать его от реальности, ей хотелось расспросить Василису или Авдотью, но она не расспрашивала.
Не все предметы в зале-кабинете были ей понятны и знакомы. Узнала она камеру-обскуру, в которую ловят пейзажи, умную камеру, не показывающую пейзаж вверх ногами. У окна на трехногой круглой подставке для цветов стоял ящик черного дерева с круглым бронзовым окуляром. Заглянув в окуляр, Сара увидела тьму. Но в один из дней солнце сияло в окне за ящиком, и она, проходя, опять посмотрела в слепой глазок, на сей раз увидев картинку: площадь маленького городка, глашатай, зачитывающий указ, собравшийся вокруг глашатая люд, голландцы ли, немцы. Круглолобый пес смотрел на Сару, сидя на переднем плане у ног карлицы.
Проходя мимо дядиного стола, она переворачивала песочные часы, в которых песок, пересыпаясь, менял цвет, из пепельно-белого становясь рыже-красным или из рыжего белым.
На Брюсовом барометре увидела она непривычную шкалу с надписями “vale”, “memento”, “cave”. Ей случалось замечать: в дни мигрени, сердечных перебоев стрелочка этой шкалы показывала “cave” или “memento”.
Библиотека не интересовала ее, разлюбившую чтение.
Разговоры тяготили.
Она общалась с садом.
В первую свою длинную прогулку, обходя ограду усадьбы по периметру, она косилась на спины недвижно стоящих на карауле с внешней стороны решетки солдат. При Яко солдаты так же охраняли Глинки, тогда они казались ей оловянными солдатиками, похожими на игрушки брата. После смерти Брюса караул был снят, а теперь солдаты стали стражей: никто не мог, как прежде, войти в усадьбу или выйти из нее, никто не мог похитить Сару, самой ей путь к бегству был отрезан. Сад был не просто огражден: оцеплен. Обойдя решетку и караул, вернувшись в дом, несколько дней отказывалась она выходить.
— Погуляй, душатка, — говорила Василиса.
— Нет.
— Барышня, пойдемте тимьянно-мятную лужайку топтать, Яков Вилимович всегда велели ходить по ей для аромату, — мелодично выпевала Авдотья.
— Нет.
А потом пришел Ольвирий с тяжелым фасонным ключом.
— Королевна, иди, третий подземный ход отопрем, чтобы кружным длинным путем не идти, пора Вилимушку личиком к солнышку поставить.
Молча встала она и пошла за стариком.
В нижней зале открыл он оказавшийся пустым платяной шкаф, вместо задней стенки ждала их окованная замысловатым узором дверь в стене, бесшумно открылся замок, Ольвирий зажег два фонаря, один дал Саре, они стали спускаться по узкой каменной лестнице. Обернувшись, Ольвирий посмотрел, не испугалась ли барышня; она улыбалась.
Они проследовали по ветви подземного лабиринта, лесенка наверх вела в бутафорский колодезь с вечно пустым ведром. Сад ждал Сару, струилась на легком ветру прекрасная в разных метелках высокая трава, махали зелеными ладошками ветви кустов. На серпентине дорожки, огибавшей колодец, стоял каменный мальчик малого росточка, Саре по колено.
— Вот и Вилимушка, — сказал старик, поднимая статую и направляясь с ней к перекрестью дорожки с аллеей, обсаженной низкими кустиками роз.
— Сейчас мы его лицом к солнышку обратим. Он у нас должон по саду ходить.
— Можно я его сама поставлю?
— Он только того и ждет, королевна.
Каменный мальчик смотрел ей вслед, она оборачивалась, он подбадривал ее, так началась ее первая настоящая прогулка.
Мальчик и Сара были не одиноки, в саду обитали статуи, не явленные одновременно ни взгляду, ни друг другу, деревья, кусты, флигели скрывали их одну от другой.
Она нашла зодиакальную площадку. Зодии, знакомые ей, стоя в своих зеленых кабинетах, казалось, были рады встрече, как сама Сара. Дева по-прежнему держала на руках детеныша-единорога, спасая его от змеи, уползавшей в мраморную траву у ее босых ног. Рыбы поворачивались вокруг своей оси в середине чаши фонтана. Рыжие гермы Рака и Скорпиона возвышались над травными снопами. Близнецы держались за руки и держали по чашке. Сара встала на цыпочки, достала из каждой чашки по монетке, позеленевших, утончившихся; тогда, в детстве, Яко приподнял ее, чтобы она могла Близнецов этими монетками одарить. Подумав, она положила монетки обратно.
И заплескала в ушах ее, как когда-то, безъязыкая красноречивость ветра, зазвучало соло ручья, фонтанный звон возник, тихий хор птиц; она снова не чувствовала границ между собой и садом.
— Вот наконец-то румянец нагуляла, — сказала Василиса.
Наутро она побежала в аллею с розами проведать Вилимушку, но не нашла его там, стала искать.
Он стоял посередке пахучей лужайки, ждал ее там, ей пришлось пробежать по тимьяну, дикой мяте, чабрецу, калуфере, багренцу, аромат овеял ее, пропитал подол, рукава, волосы.
Ей попался на глаза садовый лабиринт в стенах стриженых кустиков; Яко завел ее туда, отвлек бабочкой, удалился, стал звать ее с лужка: а ну-ка найди сама выход! Некоторое время Сара тщетно бегала по вавилону, попадая в тупички, потом рванула прямиком через кусты, точно медвежонок, торжествуя, думая, что в нише выстриженного куста ждет ее дядя, но то была черная статуя, она расплакалась от неожиданности, потерявшись не в лабиринте, а на солнечном открытом пространстве, Брюс подхватил ее на закукорки, она утерла слезы, глядя на мир с высоты, а сад за ее спиной продолжал бестрепетно извивать лавирнифические дорожки свои.
— Я люблю лабиринты, — говорил ей позже Яков Вилимович, — в симболяриях их называют символами пути человека к Господу.
Между колодцем (настоящим) и фонтаном (без зодия Рыб) нашлась полянка, на которой когда-то сидели музыканты, игравшие по выбору дяди две пиесы: “Eclogue de Versailles” Люлли и “Eine kleine Nachtmusik” Моцарта.
Она обретала увиденное тут прежде, точно возвращалось к ней зрение детства. Все были на месте: нимфы, нимфеи, сатиры, сирени, боги, богини, маки, урна, ваза, колонна, кованые сиделки, нахтфиоли.
— А крутящаяся статуя? — спрашивала она Ольвирия ввечеру. — А Урсина? А грот? Я не нашла грот.
— Крутящая сломалась, — отвечал старик. — Не починить. Урсина уже наклон дала, грот на месте; завтра, Сара, завтра.
— И неравный пруд?
— И рыбий тож.
— Вот ты сказал, что мне третий подземный ход открыл; а сколько их всего?
— Не могу знать.
— Которые знаешь?
— Из кухни в кладовую, из кабинета через потайную винтовую в лаболаторию, из подвала в погреб, из погреба под пруд.
— Ты думаешь, еще есть? Почему так считаешь?
