— Там не плащ, а пальто. Надо же, я не заметил, — сказал ведомый.
— Забавно, — сказал Лузин, — вот ты мне читаешь про алый плащ, а я вспоминаю про красную свитку.
— Одежда, — глубокомысленно произнес Шарабан, закрывая книгу.
Глава двенадцатая
Шемаханская царица
Раскачавшись, встав на колеса или полозья, пробуждалось кочевье. Императрицу охватывало стремленье к перемене мест.
Придворные, весь двор, претерпевали превращение в ищущую пастбищ чувств и ощущений киргиз-кайсацкую орду, над которой в одном из назывных небес витало созвездие Монгола с семизвездной сыромятною плетью. Кочевали: сотни платьев, старинные сундуки, бедные сервизы, мебель (особенно не везло, то есть везло, одной любимой елизаветинской кровати, оседлый сей предмет постоянно таскали то туда, то сюда, точно лодку на волоке), повара, кравчие, мундшенки, фрейлины, фавориты, а в худшем случае — Сенат, казначейство, правительственные учреждения.
— «Она беспрестанно путешествует, — читал Шарабан, — и это походит на стихийное бедствие: в Москву из Петербурга следом за нею отправляется большая часть жителей. Для одного из «великих переселений» из Петербурга в Москву (что там Радищев с его возком спальным!) понадобилось девятнадцать тысяч лошадей. Улицы Петербурга успели порасти травой, прежде чем Елизавета, объехав чуть не пол-России, вернулась в столицу».
Травой забвенья поросли мостовые Санкт-Петербурга, пустыри, пустоши, аллеи, палисадники, обочины, заборы, потребовалось время, его звенящие посверком молний серпы с косами, сотни тысяч шагов, чтобы свести траву забвенья на нет, вернуть город из полудремы в полубодрствование.
Один из дворцов, возведенный осенью на неудачном месте над крещатиком подземных скрытых рек, был так сыр, что стоило затопить в нем печь, зажечь свечи, задышать, — как наполнялись комнаты белесым маревом тумана, в коем плавали, подобные призракам, чихая и кашляя, придворные с императрицей во главе.
Жена наследника престола, бывшая малютка Фике, будущая Екатерина Великая, ненавидела шемаханское кочевье. В дороге ее преследовали неудачи, мучили насморк с мигренью, угри, колики, она подворачивала ногу, на ее любимую фарфоровую блохоловку падал тяжеленный бронзовый подсвечник, острым осколком фарфора она умудрилась пораниться, а мерзкая сиропообразная жидкость, полная дохлых блох, пролилась на любимое неглиже, испортив его непоправимо.
Географическая челядь оказывалась то в намоленном Тихвине, то в поместье Стенбоков под Ревелем, то в Вышнем Волочке, то в Рогервике с Екатериненталем, то в Гостилицах, что говорить об Ораниенбауме с Петергофом, дела дачные; особо романтичен был переезд в Москву на тридцатиградусном рождественском морозе. Странно, что при такой тяге к пересечению широт и долгот нашего общего глобуса Елисавет отказывалась верить утверждению кучерской науки географии об островном размещении Англии, даже гневалась, упорствующих поучая: не является островом английское государство, сие несолидно, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.
— Не приведи вас Бог, — инструктировал д’Эона Воронцов, — обмолвиться перед императрицей, что Англия — остров, вы навлечете на себя немилость, неприязнь государыни опасна.
Инструкции Воронцова сводились к тому, чтобы правильно понимать циркумстанции, не соблазняясь ряженой, внешней их стороной.
Вам кажется, что вы знаете императрицу, говорил он, вы очарованы ею. Ее ласковый взор и медовые речи с первой встречи вас пленили. Человек не должен позволять своим чувствам главенствовать, сердце и вообще-то плохой советчик, а в политических делах и вовсе никудышный, вам должно уповать на холодный рассудок. Под внешней милотой да приветливостью императрицы кроются совсем иные черты; если вы не успели застегнуться на все пуговицы и зашнуровать кирасу, внимательный взор этой женщины скользнет под одежду, разденет вас догола, точно скальпель, рассечет вашу грудь, а когда вы спохватитесь, будет поздно, вас анатомировали, просмотрели насквозь, погадали по вашим внутренностям, обыскали вашу душу. Кротость и доброта — привычная маска Елизаветы, прелестный лак, удачный грим, поскребите верхний слой, — и под беленьким проступит черненькое, под поддельным лицом проступит истинное.
У вас во Франции, да и во всей Европе, нашу государыню почитают за особу великодушную; да, будучи коронованной, она поклялась на иконе Николая Чудотворца, что никто не будет казнен во время ее царствования. Да, она издала указ, запрещающий пытать беременных, больных, детей и стариков, — с чего бы это вы побледнели? Разумеется, голов при ней не отрубили ни одной, это правда; но две тысячи языков, две тысячи пар ушей поотрезали, добавьте к этому выколотые глаза и вырванные ноздри — бухгалтерия елизаветинской действительности предстанет пред вами в истинном свете. Вы ведь знаете историю Евдокии Лопухиной? Возможно, некоторые незначительные провинности по отношению к государыне можно было поставить ей в вину. Но главная ее вина была в том, что она была счастливой соперницей царицы, да к тому же покрасивей ее и помоложе, стоило ли это того, чтобы была она бита кнутом жесточайшим образом, а потом ей вырвали язык? Губернаторы наших провинций не убивают своих врагов, друг мой, они их вешают на деревья за руки или за ноги, и те умирают сами по себе; впрочем, иногда, прибив их к дощатому невеликому плотику, пускают они их в плавание по рекам, пересекающим наши степи.
Государыня наша суеверна, суесловна, то полна молитвенного жара, то недоверчивей атеистки; хотя ей случается часами стаивать на коленях пред иконой Божией Матери, испрашивая совета: где искать нового возлюбленного? в каком полку обретет она на сегодня любовника? будут ли то преображенцы, измайловцы, семеновцы, калмыки или казаки? кто разделит с ней очередную полночь в кочевой ее кибитке? Чтобы понять эту кровосмесительную помесь фальши и правды, эту беспримерную амальгаму религиозности и жестокости, надо вспомнить, надо полагать, вашего Людовика Одиннадцатого, который опускался на колени перед амулетами или идольчиками, и перебирал висящие на полях его шляпы свинцовые бирюльки, чтобы вычислить, точно на адских четках, к какой именно пытке приговорит он очередного осужденного.
Что до Елисавет, она не всегда ищет совета у сил небесных, иногда ей достает для выбора личных фантазий и капризов, переменчивей погоды, то ей мил широкоплечий, то русоусый, у того маленькая ручка, у этого румянец во всю щеку. Безумная страсть охватывает ее на неделю, потом пассии меняются, иногда она шармирована двумя одновременно, а ее официальному основному фавориту остается только отойти в сторонку и кротко наблюдать сии сцены.
Улыбаясь ей в ответ, не расслабляйтесь, держите ухо востро. Пока вы мадемуазель де Бомон, вам не грозит хотя бы любовное испытание, Елизавета не крутит романов с дамами, фрейлин разве что треплет по щечке, дает им советы, любуется ими, только и всего.
У карлика, к чьим речам всегда прислушивался шевалье, было свое мнение.
— А касаемо Лопухиной, — сказал карлик, — не извольте сомневаться, добра государыня, но есть в ней нечто от папеньки Петра Алексеевича, все же дочь. Петр Алексеевич во все вникал, бывало, палачу пеняет, реприманд делает, что неправильно кат ноздри вырвал, неглубоко и не под тем углом.
