— Дело вкуса, — ответил Шарабан, протер очки, собрался было читать, но начал с комментария, — черт, да тут выдраны три страницы! «…И если прежде пили олуй, квас, варенуху, Петр Великий ввел моду на венгерские вина. А при Елисавет пошло в ход шампанское, привезенное из Парижа французским посланником маркизом де ла Шетарди. Сама же кухня, быстро впитывавшая искусство французских поваров, развернулась в многосложные лукулловы пиры, устрашающие разнообразием блюд; нет ничего удивительного в том, что состояние печени императрицы оставляло желать лучшего. Ужинный стол на пятьдесят кувертов, к примеру, состоял из восьмидесяти блюд, мы не станем перечислять их, дабы не вредить здоровью читателя.
Хотя стоило бы упомянуть о рыбных блюдах, изготовленных и поданных так, что гость не подозревал, что ест рыбу, принимая ее то за оленину, то за дичь, то за свинину, то за баранину; об ухе из аршинных стерлядей и кронштадтских ершей; о гусиной печенке, которой искусные повара, размачивая ее в меду да молоке, придавали размеры, почти невероятные, — впрочем, и свиную печень увеличивали до колоссальных габаритов, откармливая свинью грецкими орехами с винными ягодами, а перед тем, как убить, поили допьяна лучшим венгерским вином. Особо любимым стало древнеримское блюдо «Porcus trajanus», где полсвиньи сварено, полсвиньи зажарено, а подана инсталляция со свинским троянским конем на огромном блюдище. Но и этот изыск был день вчерашний по сравнению с начинаниями одного графа, выкармливавшего индеек на трюфелях, отпаивающего сливками телят, коих держал он в люльках, точно новорожденных младенцев. Или с затеями другого графа, евшего ананасы не токмо сырыми да вареными, но и квашеными: ананасы рубили в кадушках, дабы сделать из них потом щи или борщ.
Лучше было бы не вспоминать подробностей безумных пианств российских меню осьмнадцатого столетия, но они наплывают, как сны Гаргантюа: лосиные губы, разварные лапы медведя, щеки селедок, жареная рысь, томленные в меду и в масле кукушки, налимьи молоки; говяжьи глаза в соусе, именуемом «Поутру проснувшись», яйца с мозгами под названием «Философ», гусь в обуви, крем жирный девичий, стерляжий присол, каша из сёмги, хвосты телячьи по-татарски, четыре антрме и тридцать два ордевра. А если увидишь, что приносят тебе гречневую кашу, не обольщайся: она сварена в соку рябчиков и с рокфором». Дальше опять вырвана страница, а я от всего этого устал.
— И я устал, — сказал Лузин, — пошли в пивбар, снетков хочу.
— Фри на тебя, — отвечал Шарабан, — а также рапе и шуази. Пойдем посидим с пеной у рта.
Он закрыл инкунабулу, выпала закладка, подняв ее, Лузин в свою очередь огласил набранный петитом текст:
«Пребывание в Санкт-Петербурге должно было бы приравниваться к появившемуся два столетия спустя понятию «год за три плюс северные», применявшемуся к жизни в Заполярье. Что-то происходило со временем на невских берегах. Белые ночи, темные дни, безразмерные сутки. Зима, младшая сестра арктической бессменной. Когда он выбежал за алым плащом в ночь, его ослепила белая мгла метели».
Глава десятая
Дубликат, или Незваный гость-bis
Одна из самых интересных тем бытия — тема взаимоотношений человека с вещами. Странно, что не было такого жанра, скажем, в живописи, — как «человек и предмет» (подобного «художнику и модели»); впрочем, он, конечно, существовал, но словами не названный, тут могли бы мы вспомнить волшебного Вермеера Дельфтского, его «Чтицу», «Географа», «Девушку с жемчужной сережкой». А опушенные планеты персиков серовской «Девушки с персиками»? А веера моделей Ренуара, Гойи, Левицкого, японских мастеров?
Вещи плавают в воздухе, окружая людей. Открой любой шкаф; скелет ли вывалится из него? невыброшенные, оставленные про запас на всякий случай, старые одежки с уксусным запахом бедности, с шорохом бессмертников прошлого? новенькие, с иголочки, так и оставшиеся отчужденными трофеи покупательского угара? в сущности, все они — мелкие скелетики, слепки былого неосуществившегося бытия.
Антикварные вещи наших братьев-близнецов не представлялись им предметами. То были их дети, их животные, отреставрированное своеручно время с их отпечатками пальцев, их личный театр с неувядаемыми декорациями, разом сад и гербарий; а поскольку все породы древесные встречались в наборной фанеровке или в основной конструкции бюро, кресел, кабинетов, туалетов, каминных ширм, колонн-подставок под скульптуры и вазы, рам и шкафов, — волшебный бор, Бирнамский лес, лес сирени, Спящей Красавицы, вишневый сад, дубрава, березовая роща.
Они любили ставить стрелки часов, каминных, напольных, настенных, судовых, так, чтобы одни отставали, а другие спешили: чтоб слушать их бой поочередно. А в конце трио (некоторый разнобой вносили часы, некогда починенные заезжим молодым москвичом по фамилии Капица, бившие в половине двенадцатого раз, в двенадцать раз, в полпервого раз, в час раз и раз в полвторого); слушая часовую музыку, близнецы улыбались.
Когда каминные часы трио пробили шесть, раздался звонок в дверь, явился второй незваный гость.
— Ты заметил, Иосиф, что он пришел в шесть? — спрашивал потом (не единожды) ведомый близнец ведущего.
— Яков, я заметил!
У них еще теплилась слабая надежда найти в коллекционере из новых собеседника или ученика, но сильно поколебленная первым визитом. Второй визитер развеял эти бредни окончательно.
В некотором смысле он был неполным двойником первого, доппель с поправкой, лимузин его тоже был черен, охранник оставлен на лестнице подпирать дверь, и костюмчик неотразимый по цвету совпадал, темно-синяя униформа дресс-кода; впрочем, вместо галстука носил он немыслимой расцветки шейный платок, не платиновый перстень играл в кастет на его убедительной конкретной руке, но тяжелое кольцо с изумрудом. На голове вошедшего почему-то красовалась феска с кисточкой, хотя никаких следов ни малейшего вероисповедания либо национальной принадлежности не запечатлелось ни в физиономии его, ни в повадках. Может быть, головной убор служил вещдоком мимолетного порыва неясной этиологии или свидетельствовал о посещении винтажных рядов блошиного рынка любой страны.
Быстро, по-хозяйски, обошел он уверенной поступью всю квартиру, начиная с кухни (служившей братьям реставрационной мастерской), закончив антресолями.
Никакого выражения не промелькнуло на холодном холеном лице его, разве что трижды он ненадолго останавливался перед экспонатами, зацепившими его внимание, — в облаке тягостного молчания, отрешенный, идолоподобный, инопланетный ревизор. Братья переглянулись, ведущий пожал плечами, благо шел за гостем, однако в овальном зеркале был пойман непроницаемым взором.
— Н-ну хорошо, — сказал, завершив обход и усевшись в кресло-корыто гость-bis. — Я покупаю у вас напольные часы с неполным боем, пакетную табакерку с мартышкой, портрет с красным плащом и голышек с верхней полки шкафа.
— Покупаете? — спросил, опешив, ведущий.
— Прямо сейчас, за евро или за доллары. Только позвоню шоферу, чтобы нес с охранником часы.
— Мы ничего не продаем.
