— Она не девушка.
— Думаешь, они в осьмнадцатом столетии блядовали, как девчушки из сериала «Школа»?
— Ничего я не думаю. Я просто знаю, что это не девушка. Мужик переодетый.
— Трансвестит?
— Травести. Актер доморощенный. Шпион.
— Вчера домой сей томик из винной коробки прихватил? Уже прочел? Так сказать, ты выпил без меня?
— Один мой друг-дизвитьемист, а я его статьи редактирую, оттуда и почерпнул.
— Диз — что?
— Dix-huitième siècle изучает, по восемнадцатому веку специалист. Ну, слушай. Читаем.
«— Хорошо, сударь, что у вас вещей немного, — заметил возница.
— Что? — переспросил Дуглас.
Оба они попытались перейти на язык, который считали немецким, д’Эон рассмеялся, какая ваша барышня веселая, сказал владелец возка.
— Осторожно, там стекло и минералы, образцы, порцелан, гласе, Богемия. Поставьте корзину под сиденье.
— Когда я усну с вашей маленькой коллекцией под головою, — сказал д’Эон, — мне будут сниться клады, алхимики, сокровищницы калифов. Вы так старательно играли роль ученого минералога, что я поневоле вызубрил названия ваших сверкающих цветных образцов, богемские гранаты, пиропы, гроссуляры, хризолит, зеленая шпинель, опал, вот только путаю, что откуда, Рудные горы, Марианские ли, Моравские ли россыпи, и никак не могу выучить варварское двойное название волшебной зеленцы, от которой проходит мигрень и забывается усталость.
— Да зачем вам его помнить? — пожал плечами Дуглас.
Однако, щелкнув пальцами, усмехаясь, произнес раздельно:
— В-л-та-вин, мол-да-вит.
— Браво! — вскричала его ряженая квазиплемянница.
Ранняя зима застала их на покатых холмах Лифляндии. Стерильный легкий снежок покрывал белые аккуратные домики, мельницы, толстые стволы придорожных дерев, купы кустов. Д’Эон уснул, а когда проснулся, иной пейзаж окружал их передвижное убежище. Они въехали в Россию, въезжая в зиму. Россией называлась зима, состоявшая из долгих необитаемых или необжитых просторов, сменивших европейские, а за ними полуевропейские пространства. Протяженная заснеженная земля словно съежилась, небо царствовало, преобладало, этой стране досталось слишком много неба.
Дважды у кибитки ломалась ось, оба раза, по счастью, вблизи от жилья, они пересаживались на дровни, первый проезд в настеленном, укрытом медвежьей полою сене зачаровал путешественников, быстро темнело, над головами плыли высокие заснеженные деревья, в огромном небе загорались, преумножаясь на глазах, звезды.
А во второй раз час между собакой и волком объял их метелью.
Понурая лошадка тащилась медленно, снег валил, “Беда, беда!” — приговаривал кучер, белая мгла заполонила мир, ни земли, ни неба, ни дороги, ничего. “Куда мы едем?” — произнес Дуглас. “Куда нас черт несет?” — спросил д’Эон, задыхаясь. «Господи, не попусти!» — молвил возничий. Лошадь встала, они стояли, метель неслась в неведомое мимо них, просеивая их сквозь немереное сито. Метель оказалась стихийным бедствием, подобным наводнению, шторму, извержению вулкана, смерчу. Ехать, стремиться доехать, добраться, невзначай встретить гибель.
И тут вдалеке раздался многогласный колокольный звон. Померещилось было: звенит в ушах страх предсмертный.
— Ну, слава Тебе, Господи! — сказал ямщик.
Они двинулись, ехали на звук, приближались маленькие, понатыканные в сугробах жилища, крошечная колоколенка, метельным звоном сзывавшая заплутавших путников. “Завтра надо одарить звонаря, — подумал д’Эон, засыпая в крошечном теплом избяном закутке, — ведь он нас спас…”
Утром, покинув тулуп, под которым он только что проснулся, д’Эон вышел на крыльцо, увидел возок, готовый влачить их дале, какая тишина, хозяин с лопатой прокапывает дорожку, небо голубое иностранно огромно, домишки раскинули двускатные нищие крыши, благословенная колоколенка устремлена из снегов в небеса, лает соседская собачонка».
— Одной страницы недостает, — сказал Шарабан. — Видимо, в конце ее речь идет о трудностях путешествия юноши в женской одежде, об изображении дамы не на маскараде, а круглые сутки нон-стоп. «…К тому же всегдашней трудностью было мочиться по-женски, присев, чтобы не увидел кто со стороны мужскую стойку, он посмеивался над собой, у него появилась привычка смотреть на писающих собак, издали по манере орошать действительность кобель отличался от сучки». Надо же. Я знал, что шевалье д’Эон, любивший в Париже на маскараде рядиться в одежду сестры, послан был с тайной миссией в Россию с неким Дугласом. Но мне в голову не приходило, какие странные сложности несет эта дурацкая затея для актера. Отлить как проблема. Нарочно не придумаешь.
— У меня вчера вечер проблемой отлить завершился, — сказал Лузин. — Пошел домой по морозцу, выбирал, куда закатиться погреться, в кафе «Солнечный бункер» или в пивбар «Проходимец», выбрал пивбар, потом опять пешедралом, ни одного уличного туалета в культурной столице не осталось, какая-то шельма их на заре перестройки позакрывала, зато пиво мочегонное пьют на каждом углу.
— Где пьют, там и льют, — заметил Шарабан.
— К тому и шло, да повезло, доскакал до передвижного сортира у метро и нассал на двадцать рэ.
— Дороговато за урыльник с граждан дерут. Мне все же кажется, будь у нас губернатором мужик, знающий о вышеупомянутом свойстве пива доподлинно, вернулись бы нужники городские на исконные места свои. У женского руководства есть определенные недочеты. Кстати, почти весь восемнадцатый век в России правили особы противуположного пола, в народе так и говорили: бабье царство; впрочем, в письменном труде пан Валишевский выразился покуртуазней: «Царство женщин». Ба! Вот наконец-то до меня дошли слова поэта! Я-то недоумевал: откуда у него сплошной женский род? да из подсознания. «И перед новою столицей померкла старая Москва, как перед юною царицей порфироносная вдова». Какая же Петербург, спрашивал я себя, девица, юница, царица? Он мужского рода.
— Это Рим мужского рода.
— Вопрос большой. А как же мама Рома?
— Без понятия. Знаю только Одессу-маму.
— Ну, ладно, Лондон мужского рода, Мадрид. А Петербург, скорее всего, карнавальный персонаж: мужчина в женском платье.
— Педик потенциальный? Орландо? И платье небось голубое?
— Боже упаси. Я же говорю: карнавальный персонаж. Звезда местного машкерада. Здешние подмостки к чувству стиля взывали. Любимые балы Елисавет, ее личное ноу-хау, — «куртаг наоборот», смена ряжеными пола: дамы с обтянутыми панталонами, камзолами, мундирами попками, кавалеры в женских одеяниях, бабы с яйцами, пардон. Вот стоят оне в арке анфилады дворцовой: императрица в любимой форме Преображенского полка, д’Эон в вердепешевом платье. Дела наши глубоко театральные, и, как латинос говорят, никто не может остановить карнавал. Или ничто? Наша-то, заметь, губернаторша, только платьишки меняет. Но до Елисавет далеко, после нее, по свидетельствам современников, четырнадцать тысяч платьев осталось.
