— На чем я остановился? — спросил, поправив очки, Шарабан.
— Едва успели они с Мэрфи, — подсказал Лузин.
И поинтересовался:
— Переводная или отечественный хэллобобизм?
Так именовали они детективы или фантастику местного разлива из западной жизни, где герои говорили друг другу сакраментальное: «— Хэлло, Боб!» — «Хэлло, Джек!»
— Пока непонятно, обложка отсутствует, первые страницы тоже.
— Неважно, — сказал Лузин. — Там небось и концовки нет?
— Нету, — подтвердил Шарабан.
— Отлично, — сказал Лузин.
— «Дверца его распахнулась…» — начал было Шарабан, но грянула разноголосица птичьего базара вкупе с шумом волн лузинского мобильника.
Звонил Кипарский, директор их утилеобразования с ограниченной ответственностью. Отдадакав, Лузин потянулся, стал натягивать куртку.
— Сегодня с Мэрфи карта не идет. «Газель» подъезжает, книги в коробках, какие-то старики померли, пошли разгружать.
— Очень я надеюсь, — сказал Шарабан, — что коробки не из-под голландских цветочков, те были неподъемные, что за дебил паковал, с позавчерашнего дня поясница ноет. Сплюшка, прерви уборку, занесем макулацию.
— Уже закончила.
Как всегда, неслышно, невесомо, даже ведро не брякнет, ни шороха, ни движения воздуха.
— Молодца, — похвалил ее Шарабан, — однако задержись, птичка, заметешь наши следы.
— Следы, — кивнула она.
Коробки оказались винные с кондитерскими, винные тяжелее. Пошел снег, они спешили, снег подгонял их, управились быстро, из завесы хлопьев материализовался Кипарский, вид задумчивый, красный шарф завязан замысловато, альпийские ботинки золотистые, с фасоном, сразу видно: предприниматель, бизнес мал, да удал.
— А это что такое?
Перст Кипарского указывал на связки книг возле пухта.
— Концепт, — отвечал Шарабан.
— Занесем, — сказал директор.
— Сыроваты, — возразил Лузин.
— Кладите к батарее. Сбагрим по-быстрому.
Занесли, сел к компьютеру Кипарский, лицо деловое, суровое, сразу видно — директор, даром что младше всех; неслышно промелькнула с усовершенствованной шваброю Сплюшка, завернули в заветный закуток Лузин с Шарабаном, Лузин достал крошечный шкалик, тяпнули.
— Я книжку потерял, — сказал Шарабан. — Сунул куда-то, извини.
— Доставай любую наудачу.
Лузин пьянел и веселел с малой рюмашки.
— Я вчера соседу рассказывал, как мы читаем. Что ни возьми, сойдется пасьянс, говорю я ему, а ежели не веришь, пойдем, посети нашу маленькую трахнутую модель всемирной, блин, литературы под соусом Вечности, отшурши бумажками с любой полки, получи для начала историю государства Российского, а заодно и свою собственную.
— Нелюбопытен сосед твой, ленив, не вижу его пред собою, — Шарабан движением карточного фокусника выхватил из пирамиды книжной тонкий томик в самодельном переплете, — неинтересен ему мир текстов, в который татем входишь, как в лабиринт, чтобы пробродить там всю жизнь.
— Ну? — спросил Лузин, устраиваясь поудобнее в ободранном просиженном кресле.
Открыв брошюру наобум святых, ткнув в строчку пальцем, Шарабан прочитал густым поставленным голосом:
— «Весь Роксоланский народ совсем пропал тогда с земного шара».
— Есть! — вскричал Лузин.
— Эту и читаем. А сосед твой пущай в своем плоском мире водку пьянствует.
— Вообще-то он мужик ничего, — сказал Лузин. — Вот вчера на кухне таракана встретил, шваркнул мимо него тапком, сховалось насекомое, а он и говорит: вот забился наш сверчок в свой щелябинск, мозгами трусит тщетно, носа не кажет.
— Я бы тебя за одну эту цитату почетным членом литературной академии засчитал.
— А по нечетным? — спросил польщенный Лузин.
И продолжал Шарабан:
— «Название Киев есть финикийское слово, а древние Малороссияне были не что иное, как Пруссаки или Вандалы, которые напоследок исчезли в Африке».
— Ну, неполная рифма, — заметил Лузин, — наш был не пруссак, черный таракан, крупный.
В закуток заглянул Кипарский:
— Пора домой, рабочий день закончен.
— Мы еще почитаем, — сказал Шарабан.
— Не сегодня, я ключ с собой не взял, Лузин, отдайте мне свой.
— Так у Сплюшки возьмите.
— Давно прибралась, ушла.
Кипарский возился с ключом, закрывал дверь. Шарабан спросил:
— Новые коробки новопреставленных старичка со старушкой завтра распаковывать?
— Какой старушкой? Два старика, братья, известные коллекционеры, один сам помер, другой погиб, под машину, что ли, попал. Что это вы так позеленели? Он на улице погиб, не бойтесь, на книгах крови нет.
— Я разве позеленел? — спросил, закурив, Шарабан, когда начальник скрылся в метели.
— Я так утонченно в цветовую шкалу не врубаюсь, — отвечал Лузин.
Тотчас из-за угла вышла им навстречу старушка с саночками, и он подивился, что в полутьме плохо освещенной улицы видит, какие у нее глаза. «Что за глазки у бабки, — подумал он, — чистой воды аквамарин».
Шарабан поволок старушкины саночки через дорогу, подхватил ее под локоток, осторожно, очень скользко, как вы только ходите, снег неубранный, холод, морозище.
— Это зимы моего детства вернулись, — отвечала старушка превесело. — Думала, помру, больше их не увижу. Снег чистый валит, деревья сказочные, воздух свежайший, красота. Каждый день то по радио, то по телевизору врут: аномальная, мол, погода. Не погода аномальная, а нынешний народ, люди жить разучились, лопата им не по руке, дорогу лень подмести.
Вот пришли прежние зимы на наши униженные и оскорбленные широты, укрыли оплеванную нелюбимую городскую землю чистейшей белизною, овеяли арктическим дуновением заплесневелые заброшенные стены домов.
Из-за Фонтанки сказочным зимним лесом смотрел Лузину и Шарабану вслед Летний сад.
Глава вторая
Метельный звон
— Что-то я не понимаю, — сказал Шарабан, — почему в нашей новообретенной книженции из самоновейших коробок постоянно говорится «лег в кибитку»? Разве в ней не сидят?
— Сам не понимал, — отвечал Лузин, — когда еще мы в школе Радищева проходили. Ямщик сидит, седок лежит. «Бразды пушистые вздымая, летит кибитка удалая, ямщик сидит на облучке в тулупе, в красном кушаке».
— Кибитка и возок — одно и то же?
— Да тебе-то не все ли равно? Тебя сегодня на лирические отступления тянет и прочую отсебятину? Читай да читай. Ты страницу перелистнул, там картинка наклеена, ксерокс, что ли? Покажи. Девушка в парике пудреном…
