Запомнился мне, даже можно сказать, на всю жизнь в память врезался короткий дневник А. А. Бобринского, сначала с иронией и сарказмом описывающий придворную жизнь (на полях вместо виньеток рисовал граф маленькие карикатурки: генералы, нянькающиеся с наследником, скачущим на деревянной лошадке, — на одном из вставших на четвереньки генералов в какой-то день ненастный наследник выезжал верхом и сабелькой игрушечной размахивал, — расфуфыренные дамы, сановники в пароксизме любоначалия), а потом, совершенно сменив тон и слог, словно сел голос актера, переместившегося внезапно из комедии либо фарса в трагедию, повествующий об убийстве царя-освободителя, подробный рассказ о том, как привезли во дворец истекающего кровью государя с оторванными ногами, раздробленными тазобедренными суставами, описание агонии и смерти. То была единственная рифма с протезированием, неудачная и неуместная. Террорист-убийца, бомбист из петербургской секты асассинов, погиб на месте от своей же бомбы, прихватив с собой на тот свет человека из царской охраны да случайно подвернувшегося мальчишку-разносчика. Разумеется, все это было изложено в моем школьном учебнике истории и подано как подвиг борца за народное дело, мы читали об этом историческом эпизоде бестрепетно, зубрили эту уголовщину, такие же непробиваемые, как автор учебника; но от быстрого, тонкого, с наклоном вправо, разборчивого канцелярского почерка графа Бобринского повеяло через столетие ужасом, дурьей жестокостью, запахом пороха и крови. Что разносил маленький разносчик, никто не запомнил.
Телефон Орловых стойко не отвечал, все мое семейство уснуло, я вышла на крыльцо, в белой ночи цвел белый шиповник, собирался зацвести алый, я позвонила по мобильнику подруге, тихо, тише, это я так говорю, все спят, и кошки спят, ты не знаешь, что такое «табернакль»? — по виду похоже на уничтоженную часовню на бывшем Николаевском мосту, на мосту Лейтенанта Шмидта, там часовня стояла архитектора Шарлеманя, вроде той, что была у Гостиного двора.
Подруга, с трудом отрыв энциклопедический словарь начала восьмидесятых, прочла: «Табернакль (от латинского tabernaculum — шатер) — 1) в готической архитектуре декоративно оформленная ниша со статуей святого; 2) в католических храмах — ниша для даров в алтаре».
— На нишу не похоже, это самостийный, отдельно стоящий предмет.
— Ты где? На даче? Я завтра подключусь, в гугле посмотрю и отзвоню. Или в Брокгаузе и Эфроне. Чао.
Глава четвертая
Появление Мальчика. — Князь и Княгиня. — Слезы о пальчике. — Сентябрьские ветра. — Стакан и помидор.
Я никак не могла вспомнить, когда в детской клинике появился Мальчик, скорее всего, в сентябре, во второй половине, то ли на Никитской, то ли на Дмитриевской неделе, когда уже отлетело паутинное бабье лето, прошел пасековый день, убраны были еще существовавшие ульи да и луковый день миновал. Должно быть, стояли кануны похорон мух и тараканов, которых в старые времена в разных волостях хоронили в разных гробах: где в морковных да свекловичных, а где в репных да в чевенгурских из щепок. Новые времена тяготели к тараканьему мору из борной кислоты и китайским мелкам безо всякого, впрочем, результата. Холодом веяло, иным миром, на Валдае утренней зарей выходила из воды и прогуливалась лугом на три версты по росе несъедобная колдовская недобрая рыба угорь, смывая с себя все нагулянные за лето хвори.
Уже прожили мы, не заметив его, гусепролет, разные птицы, особенно ласточки, отлетели в вырей, а гады скрылись в глубь земли, мы пропустили и это, и никто не крикнул журавлям: «Колесом дорога!» — чтобы вернуть их весной.
Сентябрьские ветра готовы были петь долу горизонтальному миру невеселые песни, а только подыми глаза горе — мерцали отвлеченные звезды во главе со звездою Чигирь. Многослоен был небесный свод, как никогда, и, кроме светил из учебника да из фантастических итээровских книг, с полудня до полуночи ходили светцы народной астрономии, Сажар, Гнездо Утиное (хоть и стали именовать его Плеяды, оно по-прежнему в последний день новолуния горело ярким светом), Железное колесо с заключенными в железном его доме. Девичьи Зори как три сестры и Четыре Косаря Становища, Млечного Пути. Еще не начались курьи именины, не наливал никто Космодемьянского пива честным гостям, а Мальчика уже привезли; стало быть, стоял на дворе рюень, ревун, руинный месяц сентябрь.
Но сперва увидела я Князя с Княгинею, всем и каждому известных, кроме меня.
— Князь с Княгинею появились, — сказала Женя Жерехова, глядя в окно. — Сейчас они опять дверь перепутают и вместо вестибюля в нашу художественную мастерскую войдут.
Скрип двери, я обернулась, на пороге стояли щуплая светловолосая молодая женщина и однорукий мальчик лет шести-семи; она держала в руках два огромных венка из осенних листьев, которые они, должно быть, только что сняли.
— Здравствуйте, извините, — сказали они на два голоса.
— Здравствуй, Князь, здравствуйте, Княгиня, — вышел из своего закутка Виталий Северьянович, — не извольте беспокоиться, я вас сейчас на второй этаж провожу, сам туда иду.
Князь был маменькин сын, матушкин ребенок из тех, кого угораздило родиться инвалидом, получив в нагрузку бесконечную родительскую любовь, а в постоянные спутницы и защитницы — мать, учащую его терпению, грамоте, радости бытия. Отец Князя, военный, служивый, занят был на службе, обе бабушки жили в разных городах, Княгине пришлось уйти с работы, чтобы растить маленького однорукого сына, жили они бедно, да и в будущем ее ждала, неработавшую, грошовая пенсия; она о том не беспокоилась и не думала вовсе.
— А почему «князь»?
— Они теперь так играют, историей увлекаются. У них вначале роли менялись, в животных играли, в индейцев, в Маугли, в марсиан.
— Отец с матерью надеялись, что ему протез у нас сделают, — сказал вернувшийся сверху начальник мастерской, — да трудности возникли. Они-то думали, родители то есть: снимут слепок, подгонят протез, соответствующий возрасту, начнут ребенка обучать им пользоваться. У него локтевой сустав есть, а дальше треть предплечья, и не то беда, что заканчивается ручонка маленькой клешней, даже и без оперативного формирования под протез; но у него там, откуда ни возьмись, большой пальчик сбоку прилеплен. Такая вот сложная ошибка природы. И пальчик-то действующий, двигается, гнется, противопоставляется, да рука укорочена и не косметична, сами понимаете. Дома, без свидетелей, рукав рубашонки закатывают, и рука идет в ход. Чтобы протезировать, надо нужную придать культе форму, а Князю пальчика своего жаль. Он ребятенок спокойный, кроткий, не по летам развитый, умненький, а как речь заходит, что с пальчиком придется расстаться, что отрежут его, — в слезы, в истерику впадает, чуть ли не до сердечного приступа дело доходит. Инженеры-конструкторы из группы верхних конечностей хотят какую-то оригинальную конструкцию соорудить, но впишутся ли в форму обычного протеза, в размер его, — пока непредставимо.
— Князь у нас матушкино дитя, — сказала Жерехова, — и с ней, и с ним считаться приходится. Когда из интернатов отказные дети в клинике лежат, никто их не спрашивает, оперируют, и всё. Особенно если новая методика отрабатывается.
