В сентябре мы сняли однокомнатную квартиру на Дачном проспекте недалеко от Ветеранов и назвали, разумеется, «дачей». Подходящее слово: мы появлялись здесь в основном для отдыха, на ночь. Я вспоминал день, когда, впервые увидев Танино платье на спинке стула, подумал: скоро так будет всегда. Теперь было много платьев, и медицинские халаты, инструменты – я приучился видеть их без содрогания, – и разнообразные тюбики, баночки, пилочки в ванной. И Таня совсем рядом, каждую ночь; во сне она вечно забирала всю подушку, выдёргивая из-под моей головы.
С каждым вечером всё раньше темнело, по подоконнику часто колотил дождь, где-то совсем рядом пролетали самолёты. Иногда, перед тем как уснуть, мы вспоминали последний общий школьный год: как важно тогда изображали посторонних. «Так хотела подойти и сказать: сделай проще лицо!» – призналась Таня. И друзей, виноградник, подвал… Как недавно это было и как мало, по сути, мы изменились!
Однако даже такие, мало изменившиеся, мы обзаводились бытом. О мебели в съёмной квартире не заботились, достаточно было хозяйской, но я купил отличную гитару, Таня – несколько мелких барабанов и свободно выстукивала на них свои партии. Время от времени на неё находил кулинарный стих. Однажды поздним вечером варит полуведёрную кастрюлю супа дней на пять с таким расчётом, чтобы утром, остывшую, поставить в холодильник, сыплет всего побольше, а стол чистый и в раковине – дощечка, ложка и два блюдца. Как это получалось, ума не приложу.
По утрам я старался сохранить для Тани каплю бесценного сна и раньше вставал, готовил завтрак. Как-то в шутку спросил, провожая в клинику: может быть, тебе нужен кто-то более грозный, кто не будет варить овсянку и мыть посуду? Таня сморщила нос и сказала: «Бросьте этих пошлостей!»
Мы часто заглядывали к бабушке с дедушкой, жившим недалеко, минутах в двадцати на маршрутке. Они ворчали: зачем нужна конура, ещё и деньги платить, неужели здесь мало места? Через два месяца игры в самостоятельность мы прислушались к резонным словам и оставили «дачу».
К нам, и туда и сюда, заходили гости. Аркадий с подругой, очень милой, лет на пять старше, с восьмилетним сыном. Костик, услышав, откуда мы, тут же стал расспрашивать о кораблях и не успокоился, пока не выведал всё, что знали. Бывали Танины медички, весёлые и шумные, иногда в сопровождении парней, как на подбор созерцательных, молчаливых. С Лерой, нашей первой ещё ленинградской знакомой, мы ездили в Павловск и Царское Село. Таня дружила с нею всё это время, и я, встретив после долгого перерыва, подумал, что невысокая Лера, прежде напоминавшая разом Олю Виеру и близняшек Вику с Алёной, превращается в Таниного мини-двойника. Походка стала такая же, с виду неспешная, но поразительно быстрая, – довольно крупными шагами, с полным выпрямлением толчковой ноги и мягким, почти без колебаний вверх-вниз, перекатом с пятки на носок. Развернулись плечи, голос, прежде звучавший с писклявинкой, обрёл более низкие, грудные ноты. Эти перемены, на мой взгляд, были ей очень к лицу.
Было чувство, что вместе с нами постепенно встаёт на ноги город. Улицы становились чище, молодели дома, густели стада диковинных красивых автомобилей. Я искренне хотел надеяться, что опустившиеся люди не вымирают, а находят дом, возвращаются к нормальной жизни. Таня, повидавшая их вблизи на сестринской практике, мои надежды не разделяла.
В апреле от едва знакомой родственницы мне досталась в наследство двухкомнатная квартира на улице Севастьянова. Мы с Таней решили пожить там, а если с деньгами будет туго, сдать её и вернуться обратно.
– Будет пространство, куда смогу хотя бы на двадцать минут уйти, побыть одной, – сказала Таня, – хочется иногда. Ну и ты, если вдруг…
Честное слово, я не догадывался о таких её желаниях.
Первое время казалось, что на новом месте всё идёт наперекосяк. Мы стали ругаться без видимых причин. Точнее, Таня ругалась, могла повысить голос, ударить по столу кулаком и, хлопнув дверью, закрыться в другой комнате. Я не кричал в ответ, не бросал ничего на пол и всякий раз оставался в недоумении. Что с ней произошло? Куда подевалась прежняя, весёлая и ласковая Таня? Так продолжалось больше двух месяцев.
В один из вечеров она припомнила Лену Гончаренко.
– Я знала! – говорила Таня, блестя сухими глазами. – Знала, что тебе Ленка больше нравится! Тебя к ней тянет, чувствовала! А со мной хотел быть рассудочно, потому что я надёжная, со мной не пропадёшь! Ладно, думала, старается человек, уговаривает себя, надо дать шанс. Дала. А лучше бы не стоило!
Я стоял в полном остолбенении.
– Таня, что ты выдумываешь? – сказал наконец. – Лену не очень хорошо приняли в школе, мне было её жалко, только и всего. А потом всё наладилось и…
– А меня тебе не жалко?! – крикнула Таня, унеслась в ванную и включила полный напор из крана.
После таких сцен она быстро остывала и первая делала шаг навстречу, вот и тогда подошла через десять минут и, обняв меня, сказала:
– Саш, я наговорила кучу ужасных глупостей. Прости, пожалуйста… и, если можешь, забудь. Это была неправда.
И ночью сделала всё, чтобы доказать правоту этих примирительных слов. Я простил бы и так, но забыть не мог и стал размышлять. Тане двадцать два, как ни странно это звучит. Много ли я о ней знаю? Довольно много; возможно, больше о ней знают только её мама и папа. Но что она пережила в детстве, сколько раз летала с велосипеда и глядела на землю с крыши? Это я мог только предположить. А сколько неприятного видела и до сих пор видит на учёбе и практике? Шутит обо всём по живости характера и медицинской привычке, но в глубине накапливаются тяжёлые впечатления, обиды, вероятно, даже страхи, хоть она и ничего не боится. Вспомнил ту овчарку, о которой Таня рассказала в первый вечер… Наверное, она больше не может держать это внутри, всё выходит на поверхность. И из-за Лены, конечно, переживала. Почему достаётся мне? Может быть, потому что доверяет, знает, что ничего из услышанного не использую против неё…
Таким образом, я не только оправдал её со всех сторон, но даже увидел в этих ссорах знак ещё большего сближения. Постепенно они сошли на нет, всё наладилось.
Теперь о том, что получилось с Леной Гончаренко. Мы не теряли связи во время моей службы и после, от Тани нашу переписку я скрывал. Лена писала на абонентский ящик, её конверты я выбрасывал, а письма подсовывал в другие, невинные конверты и без опаски хранил дома. Лена окончила колледж, работала в школе, поступила на заочное отделение пединститута.
Мои первоклашки меня любят и слушаются. Но, когда по коридору несутся навстречу здоровые лбы с пятого по одиннадцатый, всё внутри противно сжимается и по привычке ищу шапку-невидимку. Потом говорю: эй, ты всё-таки учитель! И с гордо задранным носом иду своим путём…
О личной жизни она не спрашивала, я и не писал. И сам не интересовался.
Той весной, когда мы с Таней вновь ушли в самостоятельный полёт, Лена сообщила, что вскоре на несколько дней приедет в Питер. Появилась возможность встретиться, и, будь Таня в отъезде, я бы рискнул. Но увидеться с Леной – и бог весть какая молния сверкнёт, я представлял не катание по рекам на теплоходе, а номер в гостинице, завешенное окно, капли воды после душа на её голых, незабываемых ногах, – увидеться с нею и тем же вечером, как ни в чём не бывало, явиться к Тане?.. Невозможно. Я ответил: увы, к сожалению, в эти дни уезжаю, неотложные дела. Так и не пересеклись, но некоторое время ещё писали друг другу. В одном из писем Лена сказала, что вышла замуж, в следующем – что ждёт ребёнка и вместе с мужем-лейтенантом готовится ехать в Севастополь. Прислала фотографию в белом платье и чуть ли не на целой странице поведала о том, сколько хорошего я для неё сделал и как много значу в её жизни. Это было похоже на прощание. Я написал ответ с пожеланием счастья в новом-старом краю и подумал: стоит ли продолжать? Взрослая женщина, в скором будущем мать семейства, нужны ей мои письма? Будь мы хотя бы друзьями – тогда можно понять. Но разве мы были друзьями? Кем вообще мы были друг другу? Ответа нет.
