– Тогда давай…
Мы отыграли декабрьские концерты, встретили Новый год. Лишённый своей компании, в кои веки раз я просидел новогоднюю ночь дома, выслушал обращение к народу свеженького нобелеата, отведал селёдки под шубой, оливье, посмотрел «Голубой огонёк». И третьего числа вместе с мамой улетел в Питер.
С Таней всё обговорили заранее. В назначенный час я ждал её между башнями дома Розенштейна. Опоздав минут на двадцать, она кометой вылетела из-за угла. Вязаная шапочка, куртка, джинсы, рюкзак за спиной и сияющие даже в потёмках серые глаза, единственные в мире, сказочно удлинённые… Я рванулся навстречу: хоть на несколько шагов сократить ожидание. Таня, секунду помедлив, как когда-то – в воду с моих же плеч, кинулась мне на шею.
– Рада тебя видеть, Сашка!.. Прости, никак было раньше не освободиться, – прошептала она, когда мы смогли говорить. Я смог даже настолько, чтобы продекламировать Сашу Чёрного:
Устала. Вскрывала студента:
Труп был жирный и дряблый…
Таня подхватила:
Холод… Сталь инструмента.
Руки, конечно, иззябли.
И, сняв перчатку, сунула пальцы мне за шиворот. Горячие, как всегда, но я потешно съёжился и застучал зубами. Таня рассмеялась на всю площадь Льва Толстого. Я продолжал:
Потом у Калинкина моста
Смотрела своих венеричек…
– Ой, Саня, ты не представляешь, как мне ещё далеко и до студента, и до птичек-венеричек… и шизофреничек. Пока – только отдельные косточки…
Это да, латинские названия косточек она перечисляла в письмах: так, мол, лучше запоминаются.
– …может, они когда-то и были студентом, но очень-очень давно.
– Или ты на каблуках, или выросла? – спросил я, внимательнее поглядев.
– Странно, что заметил, сам-то вырос больше.
– На два сантиметра. Метр семьдесят восемь.
– Я на один, метр шестьдесят восемь. Но ты ещё, наверное, вытянешься, а я – всё, теперь только в ширину.
– Не надо в ширину.
– Ага, девчонки хотят по мне изучать анатомию, а ты: не на-адо!..
– Завидуют.
– Чему? У нас такие лапочки есть, и стройные, и гладенькие, если бы ты видел, но нет, не покажу.
– Главное, чтобы мальчишки не хотели по тебе изучать анатомию и природоведение.
– Тоже мне Отелло! – фыркнула Таня, и мы, взявшись за руки, наконец-то тронулись.
– До утра, хорошо, Тань?
– Конечно, – просто сказала она и через несколько шагов добавила: – Не сочти за наглость, я бы и не хотела на ночь глядя ехать от тебя на «Пионерскую»… Ха, помнишь когда-то: метро, метро, хочу в метро!.. Вот так всё меняется.
И продолжала:
– Я приготовилась завтра ехать на пары, но это будет рано. В шесть сорок пять подъём, в семь сорок пять – на выход, труба зовёт.
В голове у меня, как испорченная пластинка, завертелись строки:
В метро, в метро, хочу в метро
Я целый день кататься! —
отчего-то на мотив заставки «Полевой почты „Юности“». Одёрнул себя: не накаркай, передача – для солдат.
– Провожу тебя? Хотя бы до «Петроградской».
– Бедный Сашка… Даже на каникулах не дают выспаться.
– Сон для слабаков, я бы рядом с тобой вообще не спал.
– Не-е, на своих каникулах буду вставать не раньше двенадцати. Такие у меня сейчас мечты.
В вестибюле метро Таня сняла шапку.
– Это и есть сюрприз, верно? – спросил я.
Открытый лоб, ни следа прежней чёлки, от этого всё лицо – серьёзнее и строже, но ещё осталось былое сходство с Франсуазой.
– Нравится?
– Ужасно нравится. Непривычно.
– Догадайся, кто сделал? Лерка, представляешь!
– Она ещё и парикмахер?
– Любитель, ужасно талантливый. Звала моделью на конкурс парикмахерского искусства, я бы пошла, но время, время, кто же мне его родит. Сама не умею…
Наконец добрались домой. В гостиной теперь остановилась мама, а мы – в той комнате, которую год назад я называл Таниной. Уже никому не приходило в голову что-то изображать, одним – притворяться друзьями, другим – делать вид, что верят. Таню встретили с радостью и не мучили долгими разговорами. «Совсем взрослая стала», – заметила мама. «Говорят, взрослым становишься, когда нравятся оливки, а мне всегда нравились, так что даже не знаю…» Чуть позже я с торжественным видом открыл обещанную в письме высокую греческую банку, продев кончик мизинца в жестяное кольцо. Таня разобрала увесистый пакет гостинцев от Виктории Александровны, особенно хороши оказались домашние песочные коврижки. Я попробовал только одну. «Угощу подруг завтра, – сказала Таня, – моей соседке по комнате перед Новым Годом привозили мёд с собственной пасеки, вообще не такой, как в магазине. Пили с ним чай, представляешь как здорово?..» – и, прикрыв ладонью рот, зевнула. Она бодрилась, но ближе к ночи в одно мгновение словно выключилась. Лёжа в постели, совсем раздетая, ещё листала здоровенный анатомический кирпич, таким и правда можно покалечить, а я закончил массаж её спины – как волшебно сужается к талии, гладил бы и гладил! – и разогревал ноги, готовясь взяться за них крепче.
Удивительно, я совсем не чувствовал уколов совести. Если помнил о Лене, о прощании с ней, – то отстранённо, будто видел нас обоих в кино, и ни её письмо, полученное в конце декабря, ни моё, отправленное на следующий день, ничего не меняли.
– Скоро выходные, Саш… – пробормотала Таня, – воскресенье и новый праздник, Христос воскре…
– Родился, – подсказал я, но она уже не слышала. Единственная, никого другого не может быть! Хоть бы утро подольше не наступало…
Будильник Таня поставила на без четверти семь. Закрыв глаза, я нарисовал в воображении циферблат с огромными стрелками, застывшими на шесть-пятнадцать, запрограммировал себя проснуться и минута в минуту словно подскочил. Так быстро, как только мог, одолел в ванной извечное утреннее неудобство, умылся и выбежал на кухню. Когда Таня, радостная и готовая к долгому дню, села за обеденный стол, её ждали горячая яичница с помидорами и болгарским перцем из замороженных летних запасов, нарезанный хлеб и закипающий кофейник.
– Вечером опять ко мне, – напомнил я по дороге в институт.
– Могут задержать… Если полчаса меня не будет, поезжай домой, сама доберусь.
– Час.
– Ладно. Эх, в общаге меня забудут…
– Ничего страшного. Танечка, ты лучшая на свете.
