В конце Сева предупредил, что следующее письмо пришлёт мне, чтобы никому не было обидно.
Мы быстро сочинили ответ, добавили несколько фотографий – нашли чем питерца удивить, питерскими снимками – но, возможно, в них был какой-то свежий взгляд на привычные для него картины, а посылать виды нашего городка не рискнули, он закрытый и засекреченный, вдруг письмо действительно где-нибудь проверят?.. Наклеили на конверт марку с лестницей Графской пристани и в тот же день отправили.
– Мне ещё Лера написала, – сказала Таня по дороге с почты, – персонально мне, но и тебе горячий привет. «Приезжайте обязательно, белые ночи, гулять до утра, Пушкин, Павловск», – и, вздохнув, закончила: – Мне-то этим летом будет не до гулянья… как и осенью, впрочем, и зимой, и весной, если поступлю.
– Поступишь.
– Надеюсь. Мама рассказывала, на первом курсе главное желание было – спать, в любом месте, в любой позе, в любое время суток. И не до фотографий будет совсем. Надо как-то нагуляться, наиграться и нащёлкаться про запас…
Я не без зависти отметил, что в письмо мы вложили главным образом фотографии, сделанные Таней, и для школьной выставки отобрали их же, – разница в качестве снимков была потрясающей. То, что одно и то же здание у Тани помещается в кадр целиком, а у меня выходит обрезанным, объяснялось более широким углом её объектива, но почему на моём снимке оно перекошено и так развёрнуто, что самое интересное прячется за некстати выпирающими углами, а у Тани, стоявшей рядом, выглядит как модель на подиуме, – было совершенно непонятно. Но дело даже не в этом. Три года назад я, не последний в классе шахматист, сыграл несколько партий с дядей Александром; после десяти-пятнадцати ходов у нас было примерно поровну фигур на доске, но как отличалось расположение! Фигуры дяди – все гармонично связаны, прикрывают друг дружку и выглядят разумными, только подумаешь напасть на одну – мгновенно получишь двукратный, троекратный ответ. Такое же впечатление было у меня сейчас от Таниных фотографий. Моя позиция – случайная, рыхлая, уязвимая в центре и на флангах, глаза бы не видели, и такими же выглядели мои снимки. «Опыт, только опыт, – объяснила Таня, – я шестой год не расстаюсь с камерой. Зато ничего не могу внятно написать, сочинения выжимаю из себя по букве».
Некоторые её кадры были особенно интересны – там, не пытаясь охватить целый дом, Таня обращала внимание на подробности: крупный план львиной морды на фасаде, окно с деревянной рамой, несколько звеньев обледенелой цепи, извилистая, как река, трещина в штукатурке… Мне оставалось только удивляться, почему сам прошёл мимо.
Но всё-таки четыре моих работы пригодились для выставки. Придумал её Демьян Филиппович, Танин классный руководитель. На стене возле дверей актового зала висел большой застеклённый стенд – для детских рисунков, стенгазет, отпечатанных на машинке писем выпускников. Один писал из города, где учился в институте, другой – из армии, а Роман Синицын, чей выпускной год совпал с моим первым в этой школе, – даже из Афганистана. Его письмо запомнилось нелепой и от этого ещё более трагической опечаткой: «солдат бежит, пырг в ямку, а там мина». К счастью, он вернулся невредимым чуть больше года назад и ныне работал на Севастопольском морском заводе.
Теперь весь стенд занимали фотографии. Автором значилась одна Таня, от своих прав я отказался легко и сам вместе с другими останавливался, смотрел как будто впервые, восхищённо качал головой. Не знаю, обманул ли кого-нибудь этим представлением и было ли хоть кому-то до него дело.
Всеволод исполнил обещание и в следующем письме прислал газету с заметкой о нас и фотографией наших довольных лиц на фоне Зимнего дворца. Конечно, это была не «Смена» – популярнейшая молодёжная газета, не путайте с одноимённым журналом, – и не «Ленинградская правда». Распечатанный на ротаторе листок: стихи самодеятельных поэтов, объявления о знакомствах, анонсы рок-концертов и на последней странице – небольшое эссе под названием «Преображающая сила». Обладал ею Питер, а объектом приложения были залётные провинциалы вроде нас.
Первая встреча на площади, охваченной многолюдным митингом, – живописал Всеволод, – изумлённые глаза двух молодых севастопольцев, наивные суждения, в которых ветер перемен как бы заблудился среди кирпичных зданий прошлого и с трудом ищет путь на свободу. Впечатление здоровья, неиспорченности, душевной чистоты и крепкой дружбы…
Мы с Таней переглянулись: хорошенькие дела, неужели вправду такие телята? И если здания прошлого кирпичные, то каковы же здания настоящего? Картонные, что ли?..
Новая встреча, не прошло и недели, – продолжал Сева, – и как же разительно изменились гости! Будто каждый прожитый тут день стал для них месяцем. Если раньше их легко было представить на какой-нибудь советской демонстрации, то теперь – скорее на «среде» Вячеслава Иванова или в «Бродячей собаке»… И, самое главное, – заключал он, – сразу видно, как преобразились их отношения за считанные дни. Это уже не дружба, а нечто иное и значительно большее. И, если кто-то посторонний захочет подбить клинья к черноморской красавице – у него и прежде было бы немного шансов, а теперь и вовсе нет.
– Как думаешь, под «кем-то» он имеет в виду себя? – спросил я.
– Мне всё равно, – ответила Таня, пожав плечами.
Весь этот и следующий вечер мы, как собачки, по пятам преследовали старшую близняшку Викторию, прося разрешения отправить её стихи Всеволоду, чтобы он показал их в редакции этого листка. Не хочешь в «Юность» или «Огонёк» – ладно, но уж здесь тебя никто не съест!.. Вика долго отнекивалась, но в конце концов махнула рукой: чёрт с вами, отправляйте.
А на просьбы написать что-нибудь новое для нас она отвечала: «Ребята, я так не могу по заказу. Это вообще не зависит от меня. Придёт что-нибудь – напишу обязательно».
После своих прозаических опытов я хорошо её понимал.
Через несколько дней я открыл тетрадь со своей повестью и вернулся к заскучавшим без автора героям. Написал встречу Олега и Настиной матушки, занявшую страницы полторы, дальше герои вновь стали много разговаривать и дело застопорилось. В поисках вдохновения обратился к Таниному семитомнику и после первого тома, состоящего из «Романтиков», «Блистающих облаков», «Кара-Бугаза» и «Колхиды», попросил домой четвёртый и пятый – «Повесть о жизни». И довольно скоро встретил главы, посвящённые необыкновенному писателю.
Я читал:
В рассказе «Король» всё было непривычно для нас. Не только люди и мотивы их поступков, но и неожиданные положения, неведомый быт, энергичный и живописный диалог. В этом рассказе существовала жизнь, ничем не отличавшаяся от гротеска. В каждой мелочи был заметен пронзительный глаз писателя. И вдруг, как неожиданный удар солнца в окно, в текст вторгался какой-нибудь изысканный отрывок или напев фразы, похожей на перевод с французского, – напев размеренный и пышный.
Об Исааке Бабеле я слышал и раньше, но до сих пор он стоял примерно двадцатым в очереди писателей, с которыми необходимо познакомиться. После такой рекомендации, конечно, мигом вскочил на первое место. Очень скоро у меня сложилось впечатление, что автор «Повести о жизни» влюблён в него, как в девушку. А сам Исаак Эммануилович, судя по этим же главам, любил себя, как тысяча Нарциссов, но ведь гению простительно! Гений может даже пожаловаться на отсутствие воображения – да кто поверит? Сочтут за чудачество вроде суворовского кукареку.
