Допили чай, съели пирог.
– Спасибо, очень вкусно было, – сказал Олег.
– Я рада.
Немного помолчали.
– Настя… а ты подушку не взяла? – спросил он.
– Не догадалась. Но если ты об этом?.. – взглянула она как-то исподлобья.
Он кивнул: именно об этом.
– …обойдёмся без неё, в чём вопрос?
Диван был достаточно просторным и крепким. Настя поднялась на колени и, вытянув руки, сделала приглашающий жест. Олег, словно переключив режим, ничего не боясь и не стесняясь, развёл её руки в стороны, просунул между ними свои, дотянулся до её плеч. В тот же миг она, поддёрнув Олега на себя, резким поворотом ушла с линии атаки. Он едва не полетел носом вперёд и, выставив ладони, оказался в гордой позе на четвереньках. Она была уже сбоку и, наваливаясь, неотвратимо клонила его вниз и переворачивала. Осознание того, насколько она больше и, главное, сильнее, потрясло Олега. Не прошло и минуты, как он барахтался на спине, одна его рука была прижата Настиным коленом, другая – наглухо заблокирована её рукой, а её свободная кисть большой тропической бабочкой летала перед лицом, то и дело заслоняя свет. Он затих, чтобы собрать силы для последней попытки вырваться.
– Обидно, да? – спросила Настя откуда-то из-под потолка.
– Немного…
– Сам захотел.
Она придавила пальцем его нос. Олег замотал головой, но пальцев у неё было достаточно, как ни отворачивайся – какой-нибудь один всегда наготове. И он окончательно сдался.
– Воспитание характера, – сказала Настя. – Помнишь, я говорила о необходимой жёсткости? Это она и есть. В прошлом году, наверное, поддалась бы тебе, как Светке многое позволяла, а сейчас не дождётесь. И мне тебя совсем не жалко, вот так.
– Через год ещё попробуем, – ответил он.
– Так я через год буду в Ленинграде.
– А разве не будешь приезжать? – спросил он.
Наверное, что-то дрогнуло в его голосе, зажглось или, напротив, погасло во взгляде. Настя улыбнулась, отпустила его. Вытянулась рядом, положила обе ладони ему на грудь, поставила на них подбородок и, глядя Олегу в глаза, тихо сказала:
– Конечно, буду.
Незаметно подошёл, скорее даже подкрался на цыпочках день нашего первого концерта. За неделю до него мы перенесли аппаратуру в актовый зал, подключили, настроили, опробовали. Последние репетиции проводили вечером, когда никто, кроме волейболистов, не мог бы нас услышать, да и у тех был отдельный выход из спортзала на улицу. Но слух разлетался, хотели мы или нет, и возле заветных дверей в любой час бродили пожираемые любопытством личности, готовые даже прогулять урок, лишь бы хоть одним глазом, хоть на минутку заглянуть…
Мы, участники ансамбля и ближайшая поддержка, сидели в кладовке, считая оставшиеся до выступления минуты. Вернее, считал втихомолку я, за остальных утверждать не берусь. Василий Васильевич выглядел спокойным, волнение Марины выдавали пальцы, то и дело искавшие клавиши на гладком столе. Андрей Тарасов, чьей задачей было на две песни подменить Таню за ударными, как заведённый подскакивал и вертелся. Таня… Вот поистине счастливое создание! Ей и правда было по барабану, играть ли в подвале для самих себя – или на сцене перед сотнями глаз. Что до меня, то последняя неделя однозначно дала понять: мне ближе подвал. Он не уступит залу по вместимости, было бы здорово запустить туда весь народ, садитесь где хотите, без церемоний, можно и прямо на пол… Играли же боги в гаражах, кочегарках и других не слишком приспособленных, но душевных местах. От зала, на мой взгляд, слишком веяло официозом; даже когда он был пуст, я предчувствовал снисходительно-приторные взгляды учительниц: «наши ребята, хороший домик из песка слепили наши ребята», – и это сразу низводило всю затею на иной уровень.
В кладовую по-свойски вошёл Серёга Изурин, держа за шею краснощёкого пятиклассника по прозвищу Копейкин. Звали шкета, не поверите, Андрей Рублёв, был он знаменит способностью импровизировать, никогда не повторяясь, длинные, грамматически связные и совершенно абсурдные монологи.
– Ну-ка изобрази, – сказал Мексиканец, не снимая пальцев с его загривка. Копейкин сфотографировал нас внимательными глазками, распрямился, набрал побольше воздуха и, помедлив едва ли один миг, выдал нечто подобное:
– Король нижней бургундии люцифер пятнадцатый двинул вперёд отряды боевых каракатиц. Они переходят улицы по зелёному сигналу радио и делают пушки из черепах. Озверевшие витамины летают по дорогам на табуретках. Мой дядя наполеон кувыркается под колёсами, но он только маленький пирог…
И продолжал, и только через минуту взял паузу, чтобы отдышаться.
– Вставило! – сказал Серёга. – Я в его годы так не умел.
– Да ты и сейчас так не умеешь, – отозвалась Марина.
– Я тоже не умею, – вступился я за друга, – это вообще талант.
– Свободен, талант, adiós! – Серёга развернул его, хлопнул между лопаток, и Копейкин удалился, страшно гордый и довольный собой. До нашего выхода на сцену оставался час сорок минут, и просто час – до начала всего мероприятия.
– Идёмте, мужики, прогуляемся на улицу, – поднялся Василий.
Двинулись мы, конечно, не на улицу, а по коридору, затем налево и до самого конца. Давно было пора, сегодня меня тянуло бегать этой дорогой раза в три чаще обыкновенного. На обратном пути Василий сказал, что подойдёт чуть позже, и мы вернулись одни. Актовый зал был ещё пуст, если не считать нескольких пронырливых малышей; ударную установку, синтезатор и гитары скрывал в глубине сцены тяжёлый тёмно-синий занавес, расшитый по случаю праздника серебряными звёздами и белыми снежинками
– Ребята, не заходите пока! – выглянула из кладовки Оля Елагина. – Или можно? – обернулась она в глубину и, получив окончательный сигнал, сказала: – Нет, ещё нельзя, подождите немного.
Мы разбрелись по залу, не раз и не два сменили места. Я, перемещаясь с первого ряда на галёрку, пытался представить, как мы будем отсюда выглядеть, а потом взошёл на сцену, изобразил себя же в ближайшем будущем, но формально изобразил, без огонька. Наверное, зря так сделал. Именно в эти минуты я почувствовал, что наблюдаю за происходящим словно с другой планеты, откуда и не докричаться, и не прислать письмо, а на сцене подёргивает руками и гримасничает пустая механическая оболочка. Она повернула голову, когда из кладовки вышли девушки и жестами показали, что теперь нам можно. Вошла, села и устремила взгляд в окно, притворяясь человеком. Я напряг волю, чтобы вернуться, и, кажется, сумел, но потратил на это слишком много душевных сил, а результат получился ненадёжный, готовый исчезнуть от первого слова или движения. Должно быть, так чувствовал себя несчастный Галиен Марк после дуэли… хотя почему «несчастный»? Он ведь не понимал, что происходит, ему было зашибись…
В этом полуотлетевшем состоянии я пребывал, когда вернулись девушки. Марина, держась за Танины и Олины плечи, на одной ноге проскакала к стулу и, чуть ли не упав на него, сорвала с другой ноги туфлю, зашипела и сморщилась.
