Разговор перекинулся на Надежду и то, что произошло вчера. Таня рассказала, что так бывает, когда случается событие, которое наша психика не может принять, отталкивает его и кричит: этого не было! этого не может быть! – пока не израсходует все силы, и тогда наступает оцепенение, защитная реакция, чтобы не повредиться умом.
– Ты вчера говорила, что о чём-то сразу подумала, но это не по телефону, – напомнил я.
– Ой, Саш, не хочу пока об этом. Вдруг ошиблась? Извини, ладно?
– Да не за что извинять, – ответил я, и Таня пожала мне руку.
Обойдя холм, мы круто свернули к берегу и минуты через две, вдоль белого, расписанного красными крестиками госпитального забора, дошагали до проходной. «Привет, Славка», – сказала Таня дежурному матросу, он заулыбался, поздоровался в ответ и, ни о чём не спросив, пустил нас на территорию. Здесь было почти безлюдно, только возле склада санитары, лениво препираясь, выгружали из «РАФика» большие коробки, а рядом подметали дорогу несколько больных в синей пижаме, у одного из-под куртки выглядывала загипсованная рука. Я остался в скверике с деревянными скамейками вокруг фонтана в виде чаши со змеёй, а Таня отправилась на разведку в главный корпус и вернулась минут через десять.
– Вроде ненадолго уходила, но уже принесла лекарственный дух, – сказал я, коснувшись её волос.
– Не нравится?
– Нравится, конечно.
– То ли ещё будет… В общем, Саня, я поговорила с мамой. Надежда пришла в себя, но пока ещё слабая, сейчас спит, тревожить не надо. Я передала самые лучшие пожелания от всех нас, но, думаю, она просто не вспомнит. Ни нас, ни как попала на ранчо, ни вообще что там было. Психолог с ней поработает, всё будет хорошо.
Успокоенные, мы двинулись обратно и, теперь уже не сговариваясь, сошли с обочины на тропу, ведущую к Муравейнику.
– Видела в коридоре Лену и Полину Сергеевну, – вспомнила Таня, карабкаясь в гору.
– И что? – спросил я.
– Поздоровалась.
– А брата Лены не видела? Знаешь его?
– Не видела, – ответила Таня, и дальше стало не до разговоров. Только наверху, переведя дыхание, я сказал:
– Здесь хорошо спасаться от цунами. Вон мой дом виден, как раз успею добежать.
– Мой не виден, – отозвалась Таня и, отвернувшись, стала разглядывать госпитальные строения, расположенные изысканным, каким-то венецианским узором. Некоторое время мы молчали.
– Лена красивая, – сказала наконец Таня, – необычная такая, что-то негритянское в лице и светлая кожа. Понимаю, почему она тебе нравится.
– С чего ты взяла?
– А скажешь, нет? – спросила она
Я подошёл и обнял её за талию.
– Танечка, ну что ты выдумываешь?
– Не нравится, что ли?
Я, на миг задумался, собирая верные слова.
– Девочка как девочка. Нет, Тань, я же не буду говорить, что все, кроме тебя, противны, видеть не могу, тошнит от них и так далее. Просто есть ты и остальные. Тебя люблю, рядом с тобой жизнь преображается. А другие?.. Хорошо к ним отношусь. Вот Марина красивая, ты ведь о ней не спрашиваешь? Таня… – и сжал руки довольно крепко.
– Сломаешь, – сказала она, – останутся от меня винтики и дощечки.
– Не веришь?
Таня отвлеклась от госпиталя и, обернувшись ко мне, подставила губы. Это было сильнее вчерашнего, некоторое время холм, город, залив с кораблями просто не существовали. Таня вздохнула так глубоко, как не дышала и взбираясь сюда, поднялась чуть выше и, раскрыв куртку, прижала к груди мою голову. Необыкновенно милые, но уж больно твёрдые чашки под тонкой водолазкой не мешали мне слышать, как бьётся её сердце. Честное, отважное, самое прекрасное… Я скорее сдохну, чем огорчу его.
– Верю, Сашка, – прошептала Таня.
Чуть позже, когда мы отошли друг от друга на шаг и удивлённо посмотрели вниз: как не рухнули только что, не укатились к подножию? – она спросила:
– А ты меня к кому-нибудь ревнуешь?
– А надо?
– Мы не в Одессе, чтобы отвечать вопросом на вопрос.
– Таки да… То есть, нет. Кажется, ни к кому.
– Непорядок, – покачала она головой, – надо срочно дать тебе повод.
– К кому же?
– Подумаю на досуге. Ладно, идём, мне ещё надо собраться к завтрашнему и напечатать, – она приподняла сумочку, где лежала плёнка.
Мы побежали вниз, то и дело оступаясь, скользя и ловя друг друга за руку. Не упали, – думал я, – и здесь не упадём, и, даже будь эта гора ледяная, всё равно никогда не упадём!..
В последний день каникул я заглянул к Тане перед репетицией ансамбля и застал её в непривычном раздражении.
– Что-то потянуло снова перечитать «Апофегей», – сердито сказала она, – и без слёз опять не обошлось. Как дурочка!
– Когда он её ударил?
Она кивнула.
– Представила себя на её месте?
– Нет, – ответила Таня, – со стороны представила, так гораздо жальче. А ты бы мог ударить женщину?
– Допустим, у неё в руке нож, – осторожно произнёс я, – и, если не ударю, она меня это самое… Тогда придётся и, скорее всего, без раздумий.
– Не, я не такой жёсткий случай имею в виду. Просто в жизни, что-то не то сказала или не тому, изменила, может, как-то подставила, мало ли… И вот ты узнал.
– Лариску Осадчую в пятом классе можно было считать женщиной? – осторожно спросил я.
– Ну-у, вам видней… А кто это? Я и не знаю.
– Летом уехала, а в весной мы – значит, я, двое ребят и девочка – побили её.
– За что?
– Стучала с каким-то прямо сладострастием. Кто куда посмотрел, что неприличное сказал, кому дал списать – всё становилось известно там, – я взглянул на потолок. – Или на контрольной как зашипит: «Изурин, хватит!» – а Павловна не разберётся: «Изурин, сдай тетрадь, два!» А он не делал ничего. Мы терпели-терпели, потом остались после уроков, когда она дежурила, и… Я дал в плечо и затрещину не шуточную.
– И не наябедничала?
– Побоялась народного самоуправления. В шестом классе, тем более старше, так бы уже не сделали.
– Ладно, не оправдывайся, этот грех я вам отпускаю, – сказала Таня. – Но если как здесь – помнишь, в книге?
Я помнил. Герой повести Юрия Полякова, молодой аспирант-историк Валера Чистяков, всё круче сворачивал с научной дороги на партийно-номенклатурную и первое время воспринимал это как игру, такую опасную и заманчивую детскую игру со спичками, но постепенно и как-то незаметно для себя увлёкся. Происходило это в конце семидесятых, то есть лет десять или чуть больше десяти назад. «Тому назад», как обыкновенно пишут в книгах; я никогда не понимал, что значит это «тому», но, раз положено, пусть будет. И вот однажды в Берлине, на конференции дружественных историков, где Валера руководил советской делегацией, а в её составе была Валерина невеста Надя, он произнёс тост за историческую науку, сметающую стены и преграды между народами. Шёл заключительный банкет, и Валера, разгорячённый пивом и шнапсом, просто не заметил, что его слова, при наличии в городе известной стены, звучат довольно-таки двусмысленно. Он понял это уже дома, когда на сборище институтского партийного комитета поднялся человек, которого Валера считал другом, спросил, правда ли, что товарищ Чистяков на банкете призывал разрушить берлинскую стену, и все посмотрели на Валеру так, «как смотрят на ошмётки человека, раздавленного поездом».
