– А вот об этом писать нельзя. Пусть живёт с деньгами и со шлангом, а напишем только про шланг. Похоже на правду?
– Наверное. А что-нибудь ещё такое замечал?
– Так, по мелочи. Скажем, когда Остап приходит к Корейко второй раз, уже с папкой, и всю ночь уламывает. И утром тот говорит: «Когда вы в первый раз ко мне пришли под видом милиционера, я принял вас за мелкого жулика». Ты в это веришь? Смотри: он ведь должен понять, что против него действует целая шайка. Минимум три человека. Двое отобрали деньги, третий принёс. А сколько ещё? Хотя бы попытаться выяснить он должен? С его-то осторожностью.
Таня кивнула.
– Думаю, тут возможны два варианта, – продолжал я, увлекаясь. – Либо он сразу исчезает и появляется в другом месте, либо Остап с друзьями однажды исчезают и нигде больше не появляются. Но просто сидеть на попе ровно? Не может этого быть, потому что не может быть никогда.
– Тебе бы детективы писать, – смеясь, сказала Таня. – Как-то мы опять незаметно пришли… Если хочешь, зайдём ко мне. Предков пока нет, ушли к друзьям на день рождения до двенадцати часов.
– Точно придут?
– Да. Мама – врач, помнишь? Её могут в любое время вызвать на операцию, так что она звонила в госпиталь: буду по такому-то адресу, такой телефон, в полночь карета превратится в дыню и я вернусь домой.
– В тыкву?
– Ну дыня же вкуснее, мы её съедим.
Мы поднялись на четвёртый этаж. Войдя в Танину прихожую, я огляделся с почти неприличным изумлением.
– Что-то не так? – спросила Таня.
– Наоборот, всё так. Кажется, у нас одинаковые квартиры.
Таня пожала плечами:
– Вторая улица строителей, дом… чёрт, не помню, какой. Давай проверим, подойдёт ли твой ключ.
Мой ключ не подошёл, и Таня, сказав, что ирония судьбы отменяется и Нового Года не будет, упорхнула в свою комнату. За минуту, пока я умывал руки и лицо, она переоделась в домашние серые брюки и тельняшку без рукавов. Потом она хлопотала на кухне, а я сидел в её комнате, на краешке застеленной синим пледом кровати. Комната была похожа на мою, такой же величины, но девичья, с очень светлыми обоями и люстрой в форме тюльпана. И пыль тут вытирали, без сомнения, чаще одного раза в месяц, и на письменном столе не было ни единой отметины от ножа, и на подоконнике стояли в горшках высокий кактус и что-то пышно кудрявое. На кровати лежала заграничная коробка из-под колготок; с картинки глядела, как бы говоря «Ах!» на вдохе, золотоволосая девушка с удивительно блестящими ногами, обнажённая выше пояса, но успевшая прикрыть пёстрым веером грудь…
Сквозь затянутый сеткой тёмный проём открытой форточки доносились голоса с дикого пляжа: там веселилась какая-то большая компания, то и дело заводя песню о Джеймсе Кеннеди. Задавали тон два нетрезвых голоса, несомненно знающих дело, но двигалось оно нехотя и, казалось, вот-вот заглохнет, – и вдруг, кое-как доползая до припева, все подбирались, преображались и звучали грозно и слаженно, почти как краснознамённый хор:
Только в море, только в море,
Безусловно это так!
Только в море, только в море
Может счастлив быть моряк!
Затем раздавался смех: знай, мол, наших! – и после недолгого затишья снова вступали два неугомонных голоса: «Шторм на море и туман!..»
– Вот торопливая балда, – сказала Таня, едва не бросив на стол поднос с двумя чашками чаю, и взяла с кровати коробку. – Вы уже познакомились, да? Похожа?
И приняла позу блестящей девушки, так же, немного врозь пятками, поставив ноги и закрывшись воображаемым веером, только «Ах!» вышел иронически преувеличенным, вряд ли годным для рекламы.
– Ты лучше, – искренне сказал я, – но, чтобы окончательно убедиться, нужен такой же костюм.
– Ой, можно подумать, не видел, – ответила она и, закинув коробку в шкаф, села рядом. Наверное, впервые за всё время наших разговоров я почувствовал неловкость, будто мы дошли до какой-то стены, и что делать дальше?..
Выручили гуляки с дикого пляжа, вновь грянувшие свой припев. Мы послушали и рассмеялись.
– В детстве мне очень нравилась одна песня, – вспомнил я, – даже не то что нравилась, просто магически действовала. Как слышал её по радио, забывал обо всём, думал: вырасту, куплю пластинку и буду слушать без конца.
– Купил? – спросила Таня.
– Подобрал на гитаре.
– А что за песня?
– Может, знаешь. Там вначале оркестр играет так. Скрипки: па-а-а-а-а-а-ам… Тудум! Пам, пам, пам…
– Короче, – сказала Таня и на миг прикусила губу.
– А поёт довольно низкий женский голос:
Время вдаль укатится, и вспомним мы когда-нибудь зимою…
– А, знаю, – кивнула Таня, – мне тоже нравится. Маринка бы на нас посмотрела, как…
– Знаешь, так помогай, повторяй последнее слово.
– Конечно. У меня голос как у павлина из мультика. «Спой, светик, не стыдись!..»
– Спой, Танчик…
– Что? Какой танчик? Я, по-твоему, сорок тонн?
– Маленький, сорок килограммов.
– Пятьдесят три, у меня кость тяжёлая. Ладно, только ради вас. Попробую, начинай.
Я вновь спел первую строку.
– «Зимо-о-о-ю», – повторила Таня.
Я продолжал:
Это невозможное, огромное и ласковое море…
– «О мо-о-о-ре», – подхватила Таня.
– Дальше вместе на два голоса. Я вот так:
Вспомним мы, как волны на песок прибрежный набегают сонно…
– А ты вот так: «Вспомним мы, как волны…» Нет, слушай, нужна гитара, без неё не уверен, что правильно показываю.
– Да я, вроде, поняла, – сказала Таня, – но как это можно – набегать сонно?
– И правда…
– Если бы я сонно набегала на финиш, об меня бы все спотыкались. Сонно можно наползать… Или просто валяться, вот так.
И откинулась на спину, разбросав руки острыми углами, как на египетском барельефе, и приоткрыв рот. Но тут же поднялась, мы ещё посмеялись, и вновь эта неловкость… Не знаю, чувствовала ли её Таня. Я чувствовал.
– Вот, вспомнила, – сказала она:
Ты далеко в эту звёздную ночь,
Нам телефоны не могут помочь,
Нас телеграммы уже не спасут…
– Когда слышала в детстве «уже не что-то там», – продолжала она, – в первую секунду всегда удивлялась: у какого Жени?
