– Ещё никому не говорил? – спросил он и получил резонный ответ:
– А ты не много хочешь знать? Может, тебе сказать, что я ел на завтрак? Или сколько раз дрочил? Дефектив нашёлся.
– Ясно, – хмуро сказал он, отходя. Я почувствовал что-то похожее на укол совести: обидел человека. И добавил вслед:
– Я и забыл о вас через минуту.
Настроение до конца перемены было подпорчено. Дурацкий характер. Другой, взять того же Метца, пошлёт по известному адресу и не угрызётся ни на миг. А я чего-то переживаю. Тот, кто одолел предыдущую главу, наверняка остался в недоумении: куда я подевал «Золотого телёнка»? Столько упоминаний в начале – и ради чего? Во что они разрешились: в сон, рассветный туман? Стоило, наверное, ожидать, что я, воображая себя немного Остапом, пойду по жизни весело, без лишнего самокопания пользуясь оказавшимися на пути вдовушками и девицами. Возможно, я хотел бы стать таким и где-то в глубине завидовал счастливцам, которым достался более лёгкий нрав. Но, с другой стороны, куда бы он мог привести меня? К дружбе с недоделанными земляковыми и метцами? Спасибо, как-нибудь обойдусь.
Разумеется, я ни секунды не боялся «мафии», чью верхушку застал в Пиратском саду. Она была довольно обширной и разветвлённой, но включала в себя главным образом семи, восьми, девятиклассников и лишь некоторых кадров из нашего, десятого. Я же всегда тянулся к ребятам годом старше.
Гитара и только гитара открыла мне путь в высшее общество. Не будь её, так бы и сидел я в нашем болоте. Но гитара была – ленинградской фабрики музыкальных инструментов, благородного палисандрового цвета, с металлическими струнами в блестящей серебристой обмотке и звуком одновременно глубоким и звонким. Подарок дяди Александра на день рождения.
Уже несколько лет она висела на гвозде, я вытирал с неё пыль и не поддавался нелепой моде оклеивать деку переводными картинками. Но чтобы научиться играть – нет, где уж мне, это для избранных… Так я думал до весны седьмого класса, пока не стал вечерами заглядывать в соседний двор, где прежде могли и побить. Там жил Игорь Маринченко, парень на три года старше меня, – и, когда он с гитарой выходил к подъезду, во дворе мигом прекращались футбол и прятки. Кто-то из ребят слушал, другие тихо подпевали, а Игорь, глядя перед собой не затуманенным поэтическим взором, а цепко, даже как-то зло прищурившись, выдавал песню за песней – вперемешку, без особого разбора; были там афганские баллады: «Письма редко отсюда приходят домой, не одна мать-старушка зальётся слезой», был безысходно трагичный Цой, и «Утиная охота», и «Пока горит свеча», «Разбойничья» и ещё одна песня, которую я тогда считал народной:
Вези меня, извозчик, по гулкой мостовой,
А если я усну, шмонать меня не надо, —
но позже узнал, что автор за своё творчество сидит на зоне… И вдруг, специально для девочек, на приличном английском Игорь пел Love Me Tender или Yesterday. Девочки подходили ближе, а я прислушивался, приглядывался, воображал себя на его месте. Мелодии, оставаясь дома один, я воспроизводил, кажется, верно. Голос почти, почти завершил возрастную мутацию, был ещё не очень послушен, но всё чаще удивлял громовыми баритональными нотами. Будет даже лучше, чем у Игоря, – надеялся я. А гитара уже тогда была лучше. У Игоря – тоже неплохая, довольно звучная, но струны то и дело дребезжали, задевая порожки, и картинки с парусниками были приклеены к деке не для красоты, а чтобы скрыть трещины.
Однажды я набрался смелости и принёс ему на вечер свою гитару. Игорь поиграл, а потом научил настраивать её и нарисовал на тетрадном листе первые шесть аккордов. Одноклассник Андрей добавил ещё четыре, и дома я засел за упражнения.
Не всё было гладко, особенно вначале. Горели надавленные струнами пальцы. Сбивало с толку то, что мои учителя изображали аккорды по-разному: Игорь нормально, а Андрон почему-то вниз головой, первая струна у него была сверху. Я не сразу это понял, а когда разобрался, увидел, что рисовали они одно и то же. В тот день я решил, что зубрить отдельно каждый аккорд – глупая затея, надо мыслить связками и понимать законы, по которым они строятся. И, подбирая несколько песен враз, мысленно сравнивая, пытался открыть эти законы.
Иногда казалось, что ещё немного – и пальцы поймут что-то важное, сами забегают по ладам. В другой день это чувство терялось, всё, что я успел разучить, вылетало из головы и я порывался бросить самомучение, но всё-таки не бросал. Завелась у меня пухлая тетрадка с песнями, записанными множеством рук. Как же хотелось выпороть безвестных сочинителей, чьи шедевры были слишком задушевны и образны! Фразы наподобие «звёзды улыбались» или «туман поссорился с дождём» казались мне пошлыми невыносимо, но девушкам нравились. Немало полезного брал я от музыки, звучавшей по радио: никогда не разделял модное в те годы презрение к советской эстраде, любил очень многих официальных артистов, от «Песняров» до Иосифа Кобзона, – разумеется, с лирической его стороны. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что «Неба утреннего стяг» поёт один человек, а «Зимнюю любовь» или «День весны» – кто-то другой, даже не его дальний знакомый. А вот уж чего я действительно терпеть не мог, как и все друзья, так это наступавшую развёрнутым фронтом плоскую бело-розовую электропопсу.
Ближе к концу лета мой голос окончательно пережил изменения и вышел из них поставленным от природы. Я мог, не надрываясь и не переходя на фальцет, петь высокие звуки в тоне открытой первой струны и гудеть на уровне шестой. Камертоном для настройки гитары служил телефонный зуммер. Всё было неплохо, только никак не удавалось быстро, на ходу подбирать гармонию к новым песням, приходилось заниматься этим дома и потом выдавать комнатные заготовки за экспромты. Но, если забыть об этой мелкой неприятности, я был рад своим успехам и теперь, через полтора года после первого взятого аккорда, ударял по струнам и, уже никого не смущаясь, запевал:
Один английский лорд валялся на дороге,
Торчали из грязи его босые ноги.
Одиннадцатиклассники, кому было не лень, подхватывали:
И кое-что ещё, и кое-что такое,
О чём не говорят, чему не учат в школе…
Жаль только, песня быстро заканчивалась.
– Огненов, драго ми je, спой «Мы с тобой встречались, будто с музыкой слова», – заказывала уютная, симпатично пухленькая, с персиковым румянцем, Света Шульц. Я не любил это петь: слишком образно и задушевно. Дальше там как раз: «Звёзды улыбались, и кружилась голова» – всыпать бы автору ремнём, чтобы кое-что другое закружилось!
– Может, «Старика Козлодоева»? – с надеждой предлагал я.
– Да ну его, старика твоего! Если споёшь что я прошу, на дискотеке буду танцевать только с тобой, – обещала Света. Я был бы рад, но отчего-то не верил, – может быть, оттого что Вадим, её друг, сидевший рядом, делал страшные глаза.
– А почему вы, Светлана Павловна, думаете, что этим окажете ему честь? – ехидно спрашивал Миша.
