Оксана не видела нашей стычки. А через пару минут, проходя между рядами, я остановился у третьей парты и спросил с неожиданным волнением:
– Можно, я буду сидеть с тобой?
– Ну попробуй, – чуть помедлив, ответила Оксана и сдвинулась к подоконнику.
И я так и не понял, рада она была или нет. Я и сегодня этого не знал и то и дело поворачивал голову, глядя как бы в окно, на пустое, затопленное солнцем футбольное поле.
– Да успокойся уже, – сказала наконец Оксана, и я услышал или очень захотел услышать в её шёпоте улыбку.
За давностью лет не могу сказать определённо, какой у нас был урок. Судя по тому, что вела его Нина Вячеславовна, выбор небольшой: русский язык, литература или классный час. Последнее – вероятнее всего. Но, если честно, разницы почти нет, одинаковая скука. Нина Вячеславовна существовала как бы в двух лицах. Вне класса, вне учебной рамки я видел, что она молода, всего-то чуть за тридцать, миловидна, улыбчива, а как играет в волейбол! Даже не верится, что это учитель. Но с первым звонком на урок – не просто учитель, памятник учителю. Лет на пятнадцать старше, гранитное выражение лица, стальной голос и громыхающие, каждое как вагон бронепоезда, слова для записи под диктовку: «Сравнительная. Характеристика. Дамы. Приятной. И дамы. Приятной. Во всех. Отношениях». Здесь не только я – наверное, и Сидельников, который не отличал бетон от бидона, когда они написаны на бумаге, – чувствовал неловкость и думал: «пойдёмте лучше на улицу, покидаем мяч. Ударь меня в лоб, но будь человеком». Я даже мимолётно позавидовал ему: в школе с утра не появлялся, гуляет, прохлаждается…
Я тоже где-то гулял мыслями, пропуская речи Нины мимо ушей. Может быть, думал о том, что Некрасов – большой поэт, новатор, великий редактор прогрессивного журнала и всё такое, но вот открыл его сборник, увидел рифму: «пришлося – началося» – и кажется, будто завтрак пошёл не впрок. Эти «ся», нарочно поставленные там, где должно быть «сь», – ужасно, ужасно… Слова превращаются в тряпки, которыми вытирали с пола протухший кисель. А человек, так пишущий, способен вообще на любую гнусность… Или я думал о том, что тургеневские девушки – создания абсолютно умозрительные, искусственные и лабораторные, однако слова Елены: «Так возьми ж меня», – обращённые к Инсарову, – очень правильные, мудрые слова. Или, может быть…
Но тут постучали в дверь – тихо, даже как-то робко. Нина Вячеславовна, мигом сбросив пятнадцать лет, пошла открывать. Коротко переговорив с кем-то, она велела нам не шуметь, вышла в коридор и через несколько секунд вернулась девочкой нашего возраста. Ребята зашептались, мы переглянулись с Оксаной, она едва заметно пожала плечами…
Нет, конечно, Нина так и оставалась за дверью, а девочка вошла сама – незнакомая, но очень похожая… Я вспомнил, что, возвращаясь с праздничной линейки, видел стоящую возле учительской Надежду, Надю – горничную из поселковой гостиницы. У неё был хулиганистый сын двумя годами младше нас, и я ещё удивился: неужели он в первый день что-то натворил?
Эта вошедшая к нам девочка была копией Нади. Может быть, дочка?.. Но прежде я никогда её не видел – и, вероятно, никто не видел; шёпот на рядах не утихал.
Новенькая остановилась возле учительского стола. Она нерешительно глядела то в окно, то под ноги, теребя край белого фартука. Школьное платье у неё было не коричневое, как у наших девочек, а тёмно-синее и короткое, чуть выше колен. Высокая лёгкая фигурка, собранные в хвостик волосы цвета сухой дыни; но больше всего притягивали внимание её ноги – по тогдашней моде, в босоножках и коротких светлых носочках. Редко увидишь такие ноги: длинные, с плавными линиями, и если сводить их вплотную, то первыми соприкоснутся округлые икры, мягко вдавятся одна в другую, и лишь затем сойдутся узкие колени.
«Сейчас войдёт Нина, – подумал я, – вызовет к доске, как будешь вставать? Ног не видел? На пляже их целый лес».
Я видел новенькую краем глаза, притворяясь, что разглядываю цветную заколку в тёмных кудрях Иры Татровой, сидящей впереди. Не все были так деликатны, многие нарочно пялились на светловолосую девочку, и от этих взглядов она краснела и всё больше отворачивалась к окну. У неё было тонкое лицо с высоким, чуть выпуклым лбом и заострённым подбородком. Глаза вблизи окна казались светлыми, возможно, зеленоватого оттенка, ресницы и брови слегка темнее волос. И ещё одна особенность: в профиль заметно, что нижняя часть лица немного выдаётся вперёд. Самое наглядное представление о подобном типе даёт на юношеских фотографиях Борис Пастернак.
Заметил я и несколько воспалённых, красных прыщиков на лбу и щеках девочки. Сам намучился с ними пару лет назад, пока не выгнал, даже ходил в поликлинику переливать кровь из вены в место, на котором сижу. Теперь и следов не осталось.
Нина Вячеславовна закончила разговор и вернулась в класс.
– Ну что, вы уже познакомились? – спросила она живым, не учительским голосом.
Все замотали головами.
– Это Лена Гончаренко, будет с нами учиться, – сказала Нина. По рядам разбежались смешки: «Ого, ещё одна Лена, куда нам столько!..» И, наверное, имя новенькой располагало к тому, чтобы отправить её на камчатку, поближе к Черновой и Моториной, но Нина Вячеславовна указала на вторую парту в среднем ряду:
– Не стесняйся, Лена, садись вот сюда.
Это было место Ромки Сидельникова, который вечно рвался назад, но учителя столь же неутомимо возвращали его в своё поле зрения. Он словно бежал спиной вперёд, бежал вниз по эскалатору, неуклонно идущему наверх. Правда, напиши на бумаге эскалатор и экскаватор, ни за что не отличит, – вредно подумал я.
– А чего со мной! – возмутился его сосед, конопатый Дима Рыбин. На последнем слове он пустил петуха, все расхохотались, но тут же притихли под взглядом Нины.
– Садись, Лена, – повторила она уже по-учительски, и Рыбин демонстративно отполз на самый краешек парты, повис над обрывом, как живое Ласточкино гнездо. Классный час двинулся дальше, и на футбольном поле за окном появились какие-то игроки, стали бить по воротам… Правда, все мелюзга, неинтересно смотреть.
На перемене в класс влетел Сидельников и на миг замер, увидев новенькую. Затем он подошёл к ней, стал, уперев кулаки в бёдра, выкатил глаза и, наконец, произнёс:
– Ну?
Лена медленно поднялась.
– Вон туда, – кивнул он на последнюю парту.
Лена взяла портфель. Седло пнул матросским ботинком ножку её стула:
– Забрала с собой.
Лена послушалась. Я почему-то захотел коснуться её и выставил правый локоть, как бы случайно и с таким расчётом, что не задеть его, проходя мимо, было невозможно. Но Лена, проходя мимо, задела его стулом, а не собой. Меня овеяло ветерком, было в нём что-то свежее, коричное…
– Стой! – крикнул Седло, подбежал к последней парте, выхватил стул и, подняв его над головой, вернулся за свою, вторую. Стал обдувать её, смахивать тетрадью какие-то невидимые крошки, потом уселся, но часть крошек, вероятно, попала ему на штаны, и он уже себя начал отряхивать: сумасшедший, что возьмёшь. При этом они с Рыбиным быстро-быстро шептались, я не вслушивался, но разобрал слово «сифа», сопровождаемое глупыми смешками.
