После завтрака Женя занимается больными, я стираю накопившиеся вещи. Старательно полощу, выжимаю так, что ни капли больше не хотят отдать, и цепляю на верёвку. Если выйдет солнце, досохнут за пару часов. Потом Женя начинает стирку, что-то нам не совпасть… В другой раз я бы стал понемногу злиться на обстоятельства, но сегодня только посмеиваюсь и сажусь у костра потрепаться с Гришей. Да у него почти нет морщин на лице! Если подстрижётся, побреется, наденет что-нибудь новое, будет выглядеть моложе своих пятидесяти двух.
Гриша разговаривает по-английски, надо же – с каким-то странным акцентом и так бойко! Он шпарит длинную, как наш поход, фразу, мне нужен перевод, не разбираю больше половины. И неудивительно: мой английский – книжный, отчасти песенный, живым общением не закалённый, а Гриша однажды сбежал с торгового корабля – он там и в команде не был, ехал чуть ли не в сундуке, – так вот, вместе с матросом, который его прятал, они нырнули в океан на рейде новозеландского порта, кое-как добрались до берега с двумя сотнями долларов, зашитыми в плавки. Всё остальное пришлось бросить, иначе бы не доплыли, и так повезло, что не угодили в холодное течение. Друг обжился на острове, доказал, что в России нарушали его права человека. Гриша околачивался там без малого четыре года, работал мойщиком посуды, садовником, научился водить автопогрузчик, едва не женился, но всё-таки его выдворили. А если бы оставили – думаю, сам бы улетел в тот же день. Теперь он решил набраться сил в удалении от мира, кое-что переосмыслить, перезагрузиться, а там, глядишь, ещё куда-нибудь рванёт. Есть, есть у него огонь в глазах.
Гриша варит на обед туземный суп с кучей приправ, ворчит, что в целой стране не найти годной баранины, а заменять её тушёнкой не кошерно. Но и так получается отменно, я бы один, дай волю, навернул половину котла.
После обеда выглядывает солнце, и мы решительно отрезаем себя от компании, идём вдоль берега к северу, в сторону рыбачьего посёлка. Он дальше, чем казалось вчера, километрах в пяти. Женька в джинсовых шортах, пятнистой майке, с убранными в хвост волосами, выглядит школьницей. Расчехляю фотоаппарат, Женя делает из ладони козырёк, вглядывается вдаль – вот и первый кадр. «Глянь сюда, – зову, – нравится?» Она загораживает экран от света… «Неплохо». Потом убегает вперёд, оглядывается через плечо, слегка запрокинув голову. «Опусти плечо, – командую, – шею покажи. Теперь замри», – и готовлюсь умышленно долго – так, что Женя не выдерживает и смеётся в голос. Этого я и добивался.
Я довольно много лет фотографировал «Зенитом», то увлекался, то надолго бросал, были у меня цифровые мыльницы, но занялся этим всерьёз и купил современную зеркалку чуть больше года назад. Думал, что умение мгновенно выхватить композицию в хаосе деталей, острее различить цвета в их причудливых мимолётных сочетаниях – всё это поможет в литературном деле. Получалось неважно, старший брат не хотел даже глядеть на младшего, где уж перенимать опыт. И он был прав: у меня выходило то, что в просторечии называется фотками, – то есть добротные, до зевоты реалистичные картинки из серии «здесь был я». Хотелось поделиться неожиданным взглядом на знакомый предмет, передать его тайну, которая есть у любой табуретки, – я ведь чувствовал её, мог приблизительно, кое-как, но всё же выразить словом… но только не снимком. Коряга, торчащая из реки, в кадре была лишь корягой, а не головой водяного с обвислыми усами и в кепке козырьком назад. Я различал её простым взглядом, без видоискателя, снимал несколько раз, по-новому обрабатывал, и коряга делалась объёмной, контрастной – но, увы, оставалась собой, ни один её излом не становился хоть немного загадочнее. С людьми было то же самое. Осенью Настя пошла в бассейн, сама захотела плавать, и несколько моих фотографий с открытого урока очень понравились тренеру: все технические плюсы и минусы, сказал, видны лучше, чем на ладони. Но того ли я хотел? Где же Русалочка, где Фрези Грант?..
Я уже почти смирился с тем, что не выйдет из меня ни Льюиса Кэрролла, ни Михаила Пришвина, равно владевших пером и объективом, но что-то сдвинулось в мае, месяц назад. В тот день я связал нитками ветви сирени, пышно разросшейся под окнами, так что из гроздьев получилась река: водопадом она низвергалась откуда-то сверху – прямо из облака, может быть, – и бежала ко мне, делая стремительный изгиб и расширяясь. Были там буруны у подводных камней, брызги, и густые лиственные берега, и даже длинный, тёмный остров. Я ходил вокруг этой картины, что-то поправлял, пока не опомнился от крика старушки: «Ишь повадились ломать цветы! Ты эти кусты сажал?» «Во-первых, сажал мой дедушка, – ответил я, что было правдой, – а во-вторых, видите? Ни одного листа не сорвал. Лучше посмотрите сюда», – и показал изображение на экране. Это было признание, я даже напечатал по просьбе бабули несколько самых удачных кадров.
С того дня мне стало везти. Голубь, севший на подоконник, столь изумлённо приоткрывал клюв, что так и хотелось нахлобучить на сизую голову корону какого-нибудь незадачливого сказочного царя. Белый шар одуванчика попадал в фокус именно в то мгновение, когда отпускал на волю десяток парашютистов: одни только выбираются из толпы, другие готовы оторваться, а третьи выходят размытыми: они уже свободны, летят за край снимка… куда?..
И я стал разборчивее, что попало уже не снимаю. Перешагиваем мелкий ручей с берегами, заросшими тысячелистником, – мимо толстого шмеля, долетевшего сюда прямиком из Калифорнии, пройти не могу. А если чуть наклонить стебель и целиться снизу, резко очерченное соцветие наложится на тёмный, испещрённый сквозными просветами лиственный свод, будто в нём отразилось сорок тысяч белых соцветий, или же это звёздное небо…
– Иди сюда скорее! – шёпотом зовёт Женя. Сидя на корточках перед камнем, она гипнотизирует взглядом огромную лягушку – не лягушку, форменного бегемота из басни. Помнит моё обещание… Когда подхожу, модель решает, что это уже слишком, подпрыгивает и глухо шмякается на землю.
– Сидеть! – шёпотом рявкает Женя. Лягушка, потрясённо моргая, позволяет перенести себя обратно на камень и стоически терпит все фотомучения: и макросъёмку, и долгую выдержку. Как будто даже улыбается… Наконец, она свободна.
– Как тебе это удалось? – спрашиваю Женю.
– Не знаю… В первый раз такое. – Она вдруг приваливается ко мне спиной, запрокидывает голову и начинает трястись. – Ой, не могу!.. Держи меня!..
Эхо звенит и гудит в лесу, и до цели мы добираемся порядком изнемогшие. А цель нашей прогулки – огромная, розовато-серая в крупных блёстках, гранитная глыба; снизу она кажется не меньше трёхэтажного дома. Обращённый к Ладоге крутой скат напоминает профиль знакомого, но я не могу вспомнить имя: мешает нарисованный каким-то умельцем полуиндейский, полуегипетский глаз. Без лестницы к нему и не доберёшься.
– Всё, надо успокоиться, – говорит Женя, – а то не сможем залезть.
Стараясь не ломать черничные кусты с новорождёнными ягодами, обходим скалу: с другой стороны она столь же крута, но снабжена выступами, по которым можно карабкаться. Я мысленно прикидываю маршрут. Можно, в Крыму по таким лазал, только не забыл ли, как это делать?..
