— Ну как тебе? Получилось, как ты привык? У тебя есть еще немного времени, может, приляжешь на минутку? Ты выглядишь уставшим. Милый ты мой.
— Не стоит мне ложиться. Время-то у меня еще есть, просто, боюсь, не смогу я сегодня заснуть. Этот старый чурбан…
Он долго не мог решить, говорить ей обо всем случившемся или не стоит.
Он хорошо помнил, как в субботу ночью они договорились, что между ними не должно быть больше секретов. Потому он рассказал ей все. Даже на душе легче стало.
— Что теперь делать, ума не приложу? — сказал он. — Если я промолчу, первого числа он уволит меня, уж будь уверена. Если бы я раньше рассказал ему все по правде! Если бы сказал, что женат, может, и не выбросил бы он меня на улицу?
На это Барашек — дочь своего отца, считавшего, что работнику от работодателя хорошего не видать — возмущенно проговорила:
— Плевать он хотел на это. Раньше, может, попадались среди них приличные люди, но не теперь. Сам посмотри, сколько сейчас безработных ходят пороги обивают… На место уволенного быстро любого найдут — так они думают.
— На самом деле Клейнгольц не такой плохой, — сказал Пиннеберг. — Ну рубанул с плеча. Пожалуй, стоит ему объяснить. Скажу ему, что мы ждем малыша, поэтому…
Барашек возмутилась:
— И ты хочешь рассказать ему о нас! Этому шантажисту? Ну нет, милый. Ты этого не сделаешь, ни при каких условиях.
— Как ты себе это представляешь? Нужно же мне ему хоть что-то сказать.
— Я бы… — сказала Барашек призадумавшись, — я бы поговорила с теми двоими. — Может, он им тоже угрожал. Если вы будете действовать сообща… не уволит же он сразу всех.
— Неплохая идея, — согласился он. — Главное, чтоб парни не подвели. Лаутербах не обманет, для этого он слишком глуп, но вот Шульц…
Барашек верила в то, что трудящиеся должны быть солидарны друг с другом.
— Сослуживцы помогут тебе! Миленький, все непременно уладится. Я не перестану верить в то, что мы наконец заживем. Сам посуди — работы мы не боимся, экономны, и люди мы добрые, вот малыша ждем, и рады этому — почему же нам должно в жизни не повезти? В этом нет никакого смысла!
КЛЕЙНГОЛЬЦ УСТРАИВАЕТ СКАНДАЛ. КУБЕ ОТВЕЧАЕТ, ОСТАЛЬНЫЕ МОЛЧАТ. НОВАЯ НЕУДАЧА С ГОРОХОВЫМ СУПОМ
У фирмы «Эмиль Клейнгольц» склад для хранения пшеницы находится на старом чердаке, а у чердака множество изгибов и закоулков, в нем отсутствует даже мало-мальски приличное приспособление для засыпки мешков. Чтобы перевезти зерно, сначала надо взвесить мешки на десятичных весах, а потом через люк спустить вниз прямо в грузовую машину.
Ссыпать в мешки за один день шестнадцать сотен центнеров пшеницы — как такое Клейнгольцу только в голову пришло? И это при отсутствии четкого плана и должной организации работы. Пшеница на складе уже целую неделю, и даже две, этого времени хватило бы, чтобы начать ссыпать ее в мешки, но нет — надо все это сделать за один день!
На чердаке было не протолкнуться, на помощь в спешке собрали всех кого можно. Несколько женщин метут пшеницу к кучам, на трех весах ее взвешивают Шульц, Лаутербах и Пиннеберг.
Эмиль бегает без передыху. Настроение у него еще хуже, чем утром: Эмилия не позволила ему выпить ни капли, потому она и Мария остались дома. Даже отцовские чувства не устояли перед натиском гнева на тиранию жены. «Чтоб духа вашего там не было, стервы!»
— Вес мешка прибавили, сколько весит мешок, знаете, Лаутербах? Ну не идиот! Пустой мешок под два центнера муки весит три фунта, а не два! Значит, мешок с мукой должен весить ровно два центнера три фунта, господа. И чтобы лишнего не переложили. Я не намерен никому ничего отдавать даром. Я сам перевешаю, Щульц.
Когда двое мужиков взвалили на желоб мешок, тот развязался, и темно-желтые зерна пшеницы оказались на полу.
— Кто завязывал мешок? Вы, Шмидт? Черт возьми, вы что, совсем разучились это делать? Только вчера родились? Что вы на меня смотрите, Пиннеберг? Смотрите лучше на весы, у вас мешок переполнен. Говорил же вам, дуракам, сказал, ни грамма лишнего!
Но Пиннеберг только разозлился на Клейнгольца и стоял не сводя с него глаз.
— Не будьте идиотом, Пиннеберг! Не нравится, проваливайте. Шульц, кобель похотливый, отстаньте от Мархейнеке. Не хватало еще у меня на складе девок лапать.
Шульц только пробормотал что-то невнятное.
— Молчать! Ущипнул же Мархейнеке за задницу. Сколько у вас мешков?
— Двадцать три.
— Медленно работаете! Плохо! Предупреждаю: пока не погрузим восемьсот мешков, никто отсюда не выйдет! И никакого перерыва. Даже если до одиннадцати вечера провозитесь, и тогда еще посмотрим.
Августовское солнце до невозможности раскалило черепичную крышу, и мужчины остались только в рубашках и штанах, на женщинах было чуть больше одежды. В воздухе висел запах пыли, пота, сена, джутовой мешковины, но сильнее всего пахло потом… потом… потом. От распаренных тел исходил тяжелый дух животной плоти, и с каждым часом он распространялся все шире. Во всеобщей суматохе то и дело пронзительным гонгом звучал голос Клейнгольца:
— Ледерер, совсем, что ль, лопату держать не умеете? Возьмите ее как следует! Поднимай мешок аккуратнее, сукин ты сын, мордой вперед! Смотри, как надо…
Пиннеберг стоял у весов, механически опуская защелку:
— Еще немножко, фрау Фрибе. Еще. А вот это уже слишком много. Горсточку отсыпьте. Снимайте! Следующий! Хинрихсен, не зевайте. Теперь вы. Не то мы здесь до полуночи проторчим.
Все это время в его голове возникали отдельные картины: «Барашек в полном порядке… на свежем воздухе… белые занавески колышет ветерок… Заткнись, черт тебя дери! Что ты все орешь?.. Что ты за это место цепляешься! Боишься потерять? Благодарю покорно».
И опять зазвенел гонг:
— Что у тебя, Кубе? Сколько у тебя получилось из этой кучи? Девяносто восемь центнеров? А в ней было сто. Это пшеница из Никельсгофа. В куче было сто центнеров. Куда у вас два центнера подевались, Шульц? Я сам сейчас взвешу. Ну-ка, ставь мешок на весы.
— Усохла она здесь, жарища-то какая, — слышится голос старого седобородого рабочего Кубе. — Сырая была, когда пришла из Никельсгофа.
— Это я покупаю сырую пшеницу? Попридержи свой язык. Тоже мне умник нашелся. Вывез небось домой, мамаше, а? Еще раз поймаю! Растащили пшеницу, как мыши!
— Не позволю, хозяин, меня вором обзывать, — возмутился Кубе. — Я в союз пожалуюсь. Не позволю, вот и весь разговор. — Произнося эти слова, он отважно смотрел хозяину в лицо.
«Вот молодец, — подумал Пиннеберг. — В союз! Вот если бы и мы так! Но у нас не получится? Не-ет».
Клейнгольцу палец в рот не клади, Клейнгольц и не такое видал.
— Да разве я тебя вором назвал? Я и не думал. Мыши, они и крадут, поди откажись от корма, когда он кругом. Надо бы, Кубе, опять отравы подложить или привить им дифтерит.
