Другое дело у нацистов — там не до скуки. Он сразу же подался в штурмовики, в драках он проявил себя сообразительным молодым человеком: использовал свои ручищи (и то, что держал в них) почти с художественной точностью. Стремление Лаутербаха к полноценной жизни было удовлетворено: он мог пускать в ход кулаки почти каждое воскресенье, а по вечерам иногда и по рабочим дням. Его домом стала контора Клейнгольца. С сослуживцами, хозяином и хозяйкой, с прислугой, крестьянами он вел непрестанные разговоры о прошлом и будущем. Перед праведниками и грешниками он изливал свои медленные благочестивые речи, перемежая рассказ буйным гоготом, когда доходил до места, где описывал, как от него досталось советским прихвостням.
Сегодня он не заводил таких разговоров, поскольку все «старичье» получило новый заказ, и в конторе остался только Пиннеберг — как всегда, пунктуальный, он пришел ровно в восемь. Лаутербаху не терпелось рассказать, что штурмовики получили новые отличительные знаки.
— По-моему, это гениальная идея! До сих пор у нас был только номер. Знаешь, Пиннеберг, на правой петлице вышиты арабские цифры, а на воротнике двухцветная полоса. Говорю тебе, это просто гениально. Теперь сразу поймешь, к какому отряду принадлежит боец. Представляешь, как это будет выглядеть в жизни! Допустим, вижу я драку, где схлестнулись двое, и сразу смотрю на воротник…
— Ну да, — кивнул ему Пиннеберг, разбирая счета, пришедшие с субботней вечерней почтой. — Был ли заказ Мюнхен 387 536? — спросил он.
— Вагон с пшеницей? Да… А знаешь, у нашего груфа теперь в левой петлице звездочка.
— А что такое груф? — не понял Пиннеберг.
В 8:10 в конторе появился Шульц, третий холостой нахлебник. С его появлением уже никто не вспоминал ни про нацистские значки, ни про счета на пшеницу. Шульц — настоящий демон, гениальный, но такой ненадежный; Шульц быстрее подсчитает в уме, сколько стоят 285,63 центнера по цене в 3,85 марки за центнер, чем Пиннеберг на бумаге. Шульц редкостный распутник и большой охотник до женского полу, и единственный, кто смог поцеловать Марихен Клейнгольц, и не важно, что походя, поскольку слишком любвеобилен, но захомутать его никому не удалось.
Итак, в конторе появился Шульц. Черные набриолиненные лохмы нависают над желтым морщинистым лицо, в огромных черных глазах играет дьявольский огонь. Как и полагается местному моднику, в отутюженных брюках и черной широкополой шляпе (пятьдесят сантиметров в диаметре), с массивными кольцами на желтых от никотина пальцах. Появился Шульц — властитель сердец всех горничных, кумир официанток, которые ждут не дождутся его под дверями конторы по вечерам, готовые выцарапать друг другу глаза за счастье слиться с ним в танце.
Вот так обычно приходит Шульц.
— Здрасте! — бросил он с порога, аккуратно повесил пальто на вешалку и посмотрел на сослуживцев сначала оценивающим взглядом, затем сочувствующим и затем уже презрительным:
— Разумеется, вы ничего не знаете?
— Что с очередной телкой вчера перепихнулся? — спросил Лаутербах.
— Они в неведении. Ничего не знают. Сидят здесь, бумажки перекладывают, бухгалтерию ведут, понимаешь, а между тем…
— И что же?
— Эмиль… Эмиль и Эмилия вчера вечером в «Тиволи»…
— Что, он и ее с собой приволок? Да быть того не может!
Шульц сел:
— Клевером пора заниматься. Кто это будет делать, ты или Лаутербах?
— Ты!
— Клевер не мой конек, вон кто у нас эксперт-аграрий. В двух шагах от меня хозяин отплясывал с брюнеткой Фридой с багетной фабрики, и вдруг откуда ни возьмись наша старуха, так и протаранила его. Эмилия в халате, под которым, видать, была только сорочка.
— В «Тиволи»?
— Не завирай, Шульц.
— Это такое же вранье, как и то, что я сижу вот на этом самом месте! «Гармония» организовала в «Тиволи» семейный танцевальный вечер. Военный оркестр из Плаца — что надо! Рейхсвер — грандиозен! И вдруг наша Эмилия налетает на своего Эмиля, и с маху его по уху — так тебе, старый ты пьянчуга, так тебе, свинья, горлопанила она.
К чему вся эта бухгалтерия? К чему вся эта работа? В конторе Клейнгольца творились более важные дела: как не помусолить такую сенсационную новость. Лаутербах не сдавался:
— Давай сначала, Шульц. Значит, фрау Клейнгольц входит в зал… Не представляю… Через какую дверь входит? Когда ты ее увидел?
Шульц весь аж просиял от удовольствия:
— Что еще вам рассказать? Вы уж все знаете. Ну, вошла она через дверь, что ведет из коридора, лицо красное, ну ты знаешь, даже лилово-малиновое… Идет, значит…
В тот самый момент в контору вошел Эмиль Клейнгольц. Троица вмиг бросилась врассыпную, уселась по своим местам, перебирая бумажки. Клейнгольц остановился, глядя на их склоненные макушки.
— Что, бездельники?! — гаркнул он. — Бездельники! Уволю! И начну с…
Троица еще ниже опустила головы.
— …пожалуй, с рационализации. Если троим делать нечего, двое будут вкалывать. Что вы на это скажете, Пиннеберг? Вы у нас новенький.
Пиннеберг не проронил ни слова.
— Ну да, языки проглотили. А пока я не пришел, что было? Старуха, говорите? Малиновая, лиловая, а? Уволю! Сию же минуту уволю!
«Подслушивал, собака, — как один подумали все трое, белые от страха. — Господи, господи боже мой, что я говорил?»
— Вообще-то мы не о вас говорили, господин Клейнгольц, — промямлил Шульц себе под нос.
— Ну, а вы? Вы? — повернулся Клейнгольц к Лаутербаху.
* * *
Лаутербах не робкого десятка, в отличие от тех двоих, он один из немногих, кому вообще по барабану, есть у них место или нет. «Чтобы я испугался? При таких-то ручищах? Да я любую работу найду — хоть конюха, хоть грузчика. А тут служащий какой-то! Одно название чего стоит! Насмешка, а не название!»
Лаутербах не страшась смотрел в налитые кровью глаза хозяина:
— Слушаю вас, господин Клейнгольц.
Клейнгольц изо всех сил вдарил по деревянной перегородке, так, что она затрещала.
— Одного из вас, братцы, точно выгоню! Еще посмотрите… Но остальные чтоб не расслаблялись. Таких, как вы, полно бегает. А сейчас, Лаутербах, марш на склад и вместе с Крузе пересыпьте в мешки сто центнеров арахисовой муки. Той, что от Руфиске! А впрочем, нет, Шульц пойдет! Он выглядит как собственный труп, ему полезно будет мешки потаскать.
Шульц исчез, не проронив ни слова, и был счастлив, что удалось так легко сбежать.
— А вы, Пиннеберг, отправляйтесь на вокзал, да поживее. Закажите на завтра, не позднее шести утра, четыре двадцатитонных вагона, чтобы отправить пшеницу на мельницу. Все!
— Да, господин Клейнгольц, — пробормотал Пиннеберг и дал деру. Чувствовал он себя прескверно. Может, у Эмиля это просто с похмелья. Тем не менее…
