Старик Брюн, мужчина с окладистой бородой, попытался выпроводить ее за дверь, но она не унималась, сопротивлялась что есть мочи. Но куда там — у старика поистине железная хватка.
— Вот так, милочка, — сказал он напоследок.
Фрау Клейнгольц стояла одна на улице, глядя на мостовую Базарной площади их второразрядного городка, на двухэтажные дома, их фасады и двухскатные крыши, и ни в одном окне не видно света. Только газовые фонари, покачиваясь, мерцают пламенем.
Неужели идти домой? Не на ту напали! Эмиль будет изо дня в день над ней насмехаться из-за того, что она искала его да не отыскала. Нет, она обязательно найдет его, вытащит из компании таких же пьянчуг, для которых напиться — самое распрекрасное удовольствие!
Самое распрекрасное удовольствие!
При этой мысли она вдруг вспомнила: сегодня в «Тиволи» танцы. Эмиль точно будет там.
Там! Там!
И как была, в тапочках и халате, она отправилась через полгорода в «Тиволи». Кассир общества «Гармония» потребовал за вход марку, на что она только и могла сказать: «А под зад коленом не желаешь?»
Кассир, само собой, стушевался.
Она вошла в танцевальный зал и, с виду спокойная, встала, прислонившись к колонне. Спокойствие с нее как рукой сняло, стоило ей увидеть, как ее муж, светлобородый красавец, слился в танце с какой-то молодой черноволосой бестией. Да и то, что они делали, танцем назвать язык не повернулся бы — в пьяном угаре они только и могли, что спотыкаться.
— Сударыня, позвольте, сударыня! — пытался удержать фрау Клейнгольц распорядитель. Но он хорошо понимал: на них обрушилось стихийное бедствие — торнадо, извержение вулкана, — люди в этой ситуации бессильны. Ему ничего не оставалось, как отступить. В толпе танцующих появился небольшой просвет, и так, по проходу меж двух стен, образованных людскими телами, она набросилась на пару, которая, не подозревая о надвигающейся опасности, еле держалась на ногах.
Он тут же получил оплеуху.
— Ой, душа моя! — заверещал он, ничего не понимая. Вскоре до него стал доходить смысл происходящего.
Теперь уже и она поняла, что надо убираться оттуда, но уходить надо с чувством достоинства, не теряя самообладания. И взяла его под руку:
— Пора, Эмиль, уходим.
И он последовал за ней. Беспомощно и безмолвно он плелся из зала, как большой побитый пес, оглядываясь на свою славную, дерзкую маленькую собачонку — работницу с багетной фабрики Штосселя. Не имея ничего путного в жизни, она с большим удовольствием подцепила состоятельного легкомысленного кавалера. Он ушел, а вместе с ним ушла и она, из его жизни. На улице возле них остановилось такси: кто как не председатель общества «Гармония» знает, что позаботиться об этом лучше заранее.
Эмиль Клейнгольц заснул по дороге, не проснулся он и тогда, когда жена с шофером втащили его в дом и уложили в постель, в ту самую ненавистную супружескую постель, которую он всего два часа назад так отважно покинул. Пока он беспробудно спал, его жена так и не смогла сомкнуть глаз. Спустя время она включила свет и долго смотрела на своего ненаглядного — этого беспутного шалопая, своего мужа. Но в этом обрюзгшем человеке с серым лицом она видела того юного Эмиля, что ухаживал за ней когда-то, всегда охочего до всяческих проделок, такого неунывающего, но чтобы за мягкое ущипнуть — такого он себе не позволял и на затрещину не нарывался.
И насколько ей позволял рассуждать ее глупый мозг, она задумалась о пройденном ею пути. Двое детей — воображала-дочь и капризный, болезненный сын. Беспутный муж и его частично пропитое торговое предприятие. А она? Как же она?
В конце концов, никто не мешает ей плакать, в темноте так даже выгодно — не надо тратиться на освещение, на него столько денег уходит. А сколько же промотал он за те два часа, когда сбежал из дома, подумала она, включила свет и вытряхнула содержимое его бумажника — сидела и все считала и считала. А потом, опять в темноте, дала себе слово быть с ним ласковой. И все сидела и стонала, причитая: «Ничего у меня не осталось. Надо держать его на коротком поводке!»
Проплакав еще, она в конце концов заснула, как всегда засыпала и после нестерпимой зубной боли, и после родов, и после большой утраты и большой радости.
Она проснулась в пять часов утра, быстро встала и вручила приказчику ключи от амбара с овсом, в шесть от стука в дверь она проснулась во второй раз — тогда служанка взяла у нее ключ от кладовой. Потом еще час сна! Еще час покоя! В третий раз она уже окончательно пробудилась ото сна, когда часы показывали без четверти семь. Сын должен был идти в школу, а муж все еще спал. Когда она в следующий раз заглянула в спальню, в четверть восьмого, то застала мужа бодрствующим, но отнюдь не в бодром состоянии.
— И поделом тебе, пьяница беспробудный, — отрезала она и вышла из комнаты. К утреннему кофе он явился мрачнее тучи.
— Подай селедку, Мария! — только и вымолвил он.
— Стыдно, отец, так куролесить, — с вызовом сказала Мария, уходя за селедкой.
— Черт возьми! — взревел отец. — Вон ее из нашего дома!
— Ты прав, отец, — поддакнула ему жена. — Даром ты что ли трех нахлебников содержишь.
— Пиннеберг — лучший вариант. На нем и остановимся, — сказал Клейнгольц.
— Конечно. Надо бы его поторопить.
— Уж это моя забота, — бросил он ей и отправился в контору.
Теперь от работодателя Иоганнеса Пиннеберга всецело зависело само существование семьи последнего: и милого Барашка, и их еще не родившегося малыша.
МУЧЕНИЯ НАЧИНАЮТСЯ. НАД НАЦИСТОМ ЛАУТЕРБАХОМ, ДЕМОНОМ ШУЛЬЦЕМ И ТАЙНЫМ МУЖЕМ СГУЩАЮТСЯ ТУЧИ
Лаутербах явился в контору раньше остальных: без пяти восемь. И не потому, что был верен делу — просто от скуки. Этот светловолосый юноша плотного телосложения и невысокого роста с огромными ручищами прежде был сельскохозяйственным работником. Он решил, что деревенская жизнь не для него и перебрался в город. Так Лаутербах очутился в Духерове, у Эмиля Клейнгольца, и считался своего рода экспертом по семенам и удобрениям. Фермерам не очень-то нравилось, когда он присутствовал при получении товара. Он с ходу определял, когда картофель рассортирован неправильно и когда к белокожей «Силезии» была подмешана желтая «Индустрия». В действительности Лаутербах был совсем не вредный. Взяток он не брал, не пил шнапса, так как считал себя блюстителем чистоты арийской расы от пагубного влияния этих разрушительных токсинов, — словом, спиртного он в рот не брал, равно как и не курил. Хлопнув фермера по плечу, он восклицал: «Негодный обманщик!» — и сбавлял цену на десять, пятнадцать, двадцать процентов, но фермеры не роптали: он носил свастику, травил отличные еврейские анекдоты, делился последними новостями о походах штурмовых отрядов в Бухрков и Лензан — короче говоря, был настоящим немцем, надежным товарищем, врагом евреев, всех иностранцев, репараций, социалистов и компартии. Это меняло все.
Нацистом Лаутербах стал тоже от скуки. Со временем стало очевидно, что и в Духерове, как и в деревне, заняться тоже особо нечем. Девушками он не интересовался, и поскольку церковная служба заканчивалась в половине одиннадцатого утра, а кино начиналось только в восемь вечера, промежуток между этими занятиями ему заполнить было нечем.
