— Правда? Только ведь нашему малышу будет не в прок, если я стану здесь жить. Например, его нельзя пугать, и чтобы он рос счастливым, его маме нужны положительные эмоции.
— Ну конечно, — успокаивал ее Пиннеберг, обнимая и лаская. — Вот увидишь, все у нас наладится.
— Это все общие слова. Ты же не говоришь, что мы съедем отсюда, немедленно.
— Но мы не можем этого сделать! У нас и денег нет, чтобы полтора месяца оплачивать две квартиры.
— Какие большие деньги! Из-за этих грошей, по-твоему, я должна жить в постоянном страхе, а малыш страдать?
— Ну да, деньги! — сказал он. — Плохие деньги. Хорошие деньги.
Сжимая ее в объятиях, он почувствовал, что стал повзрослее, и даже умнее. Все, что раньше казалось важным, теперь для него не имело значения. Он понял, что должен быть с ней честным.
— У меня нет особых талантов, Барашек — сказал он ей. — Я не смогу добиться успеха, мы всегда будем трястись над каждым грошом.
— Что ты! Что ты! — запричитала она.
Белые оконные занавески чуть подрагивали от дуновения вечернего ветра, а комнату наполнял мягкий свет. Его притягательная сила увлекла их к распахнутому окну, и они, обнявшись, устремили свои взоры вдаль.
Кругом все было залито лунным светом. Вдалеке справа мерцал огненной точкой последний на Фельдштрассе газовый фонарь. Картину, что открывалась из окна, будто раскрасили в два цвета — там, где тянулись поля, она была более светлой, там, где начинался лес, на ней лежала бездонная черная тень. Тишину нарушало лишь журчание Штрелы, что билась о камни где-то там, внизу. Ночной ветерок нежно ласкал их лица.
— Красота-то какая, — сказала она. — И покой.
— Да, — ответил он. — Здесь и в самом деле хорошо. А как дышится — не то что у вас, в Плаце.
— У вас… Как тебе известно, в Плаце меня уже нет, я здесь, на Зеленом Конце, у вдовы Шаренхефер…
— У вдовы?
— У вдовы!
— Спустимся к ней?
— Не сейчас, милый, может, полежим немного. Нам о многом нужно поговорить.
«Ну начинается…» — подумал он.
Но она, ничего не сказав, выглянула из окна, подставив ветру свое лицо, и он тут же принялся трепать ее светлые волосы, путая пряди на лбу. Пиннеберг не сводил с нее глаз.
— Как тихо.
— Да, — кивнул он. — Давай-ка лучше спать, Барашек.
— Может, посидим немного! Ведь завтра воскресенье, рано не вставать. И все-таки мне не терпится у тебя кое-что спросить.
— Ну так не тяни, спрашивай! — бросил он с нотками раздражения в голосе и потянулся за сигаретой. Глубоко затягиваясь, он вновь обратился к ней, но в этот раз более спокойным тоном: — О чем ты хотела спросить, Барашек?
— Сам-то не догадываешься?
— Да откуда мне знать.
— Ты знаешь, — сказала она.
— Да нет же, Барашек, я и в самом деле не знаю.
— Знаешь, знаешь.
— Барашек, ну пожалуйста, сжалься. Говори уже!
— Ты и сам все знаешь.
— Ну и ладно! — обиделся он.
— Милый, — сказала она, — милый, а помнишь, как мы сидели у меня на кухне? В день нашей помолвки? Кругом темнота и все небо усеяно звездами, и мы выходили на балкон.
— Да, — грубо отрезал он. — Помню. И?..
— Забыл, о чем мы говорили?
— Послушай, там много чего было! Если б я все помнил!
— Нет, мы обсуждали что-то очень конкретное. И кое-что пообещали друг другу.
— Ну, не знаю… — буркнул он.
Фрау Эмма Пиннеберг, урожденная Мёршель, всматривалась в залитые лунным светом поля. Чуть правее подмигивал газовый фонарь, а прямо, за раскидистыми кронами деревьев, образующих небольшую рощицу, несла свои воды Штрела, а в окно задувал такой приятный ночной ветерок.
Это ли не чудо и, может, не стоит портить такой хороший вечер? Но необъяснимое чувство тоски никак не отпускало. Словно внутренний голос твердил Барашку: вся эта красота — самообман. Поверишь в нее и не заметишь, как окажешься по уши в грязи.
Она стремительно развернулась и выпалила:
— Мы кое-что пообещали друг другу. Мы обещали, что будем честными хотя бы друг с другом и что между нами не будет никаких секретов.
— Погоди, все было немножко иначе. Обещание давала только ты.
— То есть ты не собираешься быть честным со мной?
— Да нет же, но дело не в этом. Видишь ли, есть вещи, о которых женщинам лучше не знать.
— То есть? — Убитым голосом спросила Барашек. Вид у нее был подавленный, но она быстро взяла себя в руки и выпалила: — Ну да, пять марок таксисту, когда на счетчике две сорок, это такие вещи женщинам знать не положено?
— Но он помог поднять наверх твою корзину и портплед!
— За две марки шестьдесят? А почему ты прятал правую руку в кармане? Чтобы не было видно обручального кольца? А почему ты велел, чтобы верх машины был поднят? Почему ты не пошел со мной в лавку? И почему каких-то людей должно было обидеть, что ты их не пригласил на свадьбу? Почему?..
— Барашек, прошу, — взмолился он. — Барашек, мне бы не хотелось…
— Это все вздор, Ханнес, ты просто не имеешь права иметь от меня секреты. Будут у одного секреты, другой начнет за ним шпионить, и мы не заметим, как с нами произойдет то же, что и с большинством других людей.
— Да-да, Барашек, но…
— Ты можешь говорить со мной обо всем, правда, милый. Ты зовешь меня Барашком — я догадываюсь почему и тем не менее не упрекаю тебя.
— Во всем ты права, Барашек, но понимаешь, все не так просто, как кажется. Хотел бы я, но… Боже, это такая глупость, то, что я скажу…
— Это касается какой-то девушки? — спросила она.
— Что ты, что ты. Или может быть, но это совсем не то, о чем ты подумала.
— Тогда что? Говори, дорогой. Любопытно было бы узнать.
— Ну что ж, Барашек, как знаешь. — Но видно было, что он колеблется. — Давай оставим этот разговор до завтра?
— Как это? Нет! Говори немедленно. Ты думаешь, я смогу спокойно заснуть в таком волнении? Это не связано с девушкой, но все-таки ее касается. Звучит загадочно, не находишь?
— Твоя взяла, слушай. Началось все с Бергмана, ты знаешь, что я раньше служил у него.
— В магазине одежды, да, ты рассказывал. Это определенно лучше картофеля и удобрений. Удобрения… это же навоз. Это им вы торгуете?
— Барашек, если ты будешь меня все время подкалывать…
— Ладно-ладно, слушаю, — сказала она, пристраиваясь на подоконнике так, чтобы были видны и Ханнес и залитые лунным светом поля, на которые она никак не могла налюбоваться.
