— Что ж, потом так потом, — сказала она. После продолжительного молчания она опять заметила нечто необычное в его поведении. Он забился в самый угол, и если кто-нибудь ненароком бросит взгляд в окно их машины, Пиннеберга точно не разглядит.
— Твоя контора, — указала ему она. — «Эмиль Клейнгольц. Зерно, корма, удобрения. Картофель оптом и в розницу». Я точно буду покупать картошку у тебя.
— Нет-нет, — попытался он возразить. — Это совсем старая вывеска. Картофель в розницу мы уже не продаем.
— Жаль, — сказала она. — Вот было бы здорово: прихожу я к тебе на работу и покупаю десять фунтов картошки. Как тебе идея? И никому бы не сказала, что я твоя жена.
— Да, жалко, — согласился он. — И правда здорово.
Она явно нервничала и непрестанно постукивала ногой по дну машины. Чуть погодя, задумавшись, она спросила:
— А вода здесь есть?
— Какая вода? — переспросил он.
— Ну какая? Чтобы искупаться! — почти огрызнулась Барашек.
— Да, купаться здесь есть где, — ответил он.
Они продолжали ехать. Главную улицу, скорее всего, уже проехали. Увидев табличку, Барашек прочитала: «Полевая улица». Здесь стояли маленькие домики, каждый окруженный садом.
— А здесь на самом деле очень красиво, — порадовалась она. — И столько цветов!
Машину без конца подбрасывало на ухабах.
— А это называется Зеленым Концом, — сказал он.
— Как это Зеленым Концом?
— Да наша улица так называется — Зеленый Конец.
— Это наша улица?! А то я подумала, мы не туда заехали.
Слева они увидели огороженный проволокой выгон для скота, — там паслись несколько коров и лошадь. Справа раскинулось поле цветущего клевера.
— Открой окно, — попросила она.
— Да мы уже приехали.
Когда выгон остался позади, они остановились. Это было место, где город воздвиг свой последний оплот. Монумент! В открытом поле стоял одновременно узкий и высокий доходный дом каменщика Мотеса, фасад которого был выкрашен в коричневый и желтый цвета, торцы же так и стояли облезлыми, видимо, в ожидании, что к ним пристроят другие дома.
— Красотой тут и не пахнет, — сказала Барашек, оглядывая дом сверху донизу.
— Ты еще не видела квартиру, а она очень даже ничего, — поспешил утешить ее Пиннеберг.
— Тогда пошли, — скомандовала она. — Надеюсь, малышу здесь понравится.
Пиннеберг и шофер понесли корзину, Барашек — коробку из-под яиц.
— Портплед я принесу в следующую ходку, — сказал шофер.
На первом этаже располагалась лавка, понятно, почему здесь пахло сыром и картофелем. На втором этаже висели головки сыра, потому сырный запах царил безраздельно. А вот совсем наверху, под крышей, стоял запах сырости — здесь хранили картофель.
— Объясни мне, пожалуйста, куда делся запах сыра?
Но Пиннеберг уже открывал дверь.
— Не хочешь заглянуть в нашу комнату, а?
Они заходят в маленькую переднюю — еще меньше ее делают стоящие по обе стороны шкаф и сундук. Мужчины с трудом протискиваются между ними с корзиной.
— Сюда! — позвал ее Пиннеберг, открывая дверь. Барашек переступила порог.
— Боже мой! — вырвалось у нее. — Что здесь творится?
В тут секунду все, что было у нее в руках, включая коробку из-под яиц, полетело на старый плюшевый диван — в ответ завопили все его пружины. Барашек пересекла узкую длинную комнату и подлетела к одному из четырех больших окон, распахнула его и выглянула наружу.
Внизу находилась размытая грунтовая дорога с рытвинами и травой, лебедой и чертополохом по обочинам — она и была «улицей». А за дорогой она увидела клевер; она вдыхала его запах и не могла надышаться. Нет ничего лучше божественного аромата цветущего клевера, нагретого за день солнцем.
За клеверным полем раскинулись желтые и зеленые поля. Там, где росла рожь, щетиной топорщилось жнивье. А еще дальше — зеленая полоса — это луга, где в зарослях ив, ольхи и тополей петляла Штрела, совсем узенькая, прямо ручеек.
«Отсюда она направляется в Плац, в мой родной город, где я росла и страдала, где коротала одиночество в комнатке с окнами во двор, где вокруг были только стены и камни… А здесь — простор».
Она даже не заметила, как к окну подошел Пиннеберг, он простился с шофером, который принес наконец ее постельные принадлежности; в этот момент его глаза лучились счастьем и покоем.
— Нет, ты только посмотри! Вот это жизнь!.. — вырвалось у нее.
Она протянула ему правую руку, он ей левую.
— Лето! — воскликнула она и свободной рукой описала в воздухе полукруг.
— Видишь вон там поезд? Это дорога на Максфельде, — сказал он.
Внизу они увидели шофера, который, судя по всему, заглянул в лавку, — он поприветствовал их бутылкой пива. Он вытер ладонью горлышко бутылки, запрокинул голову и с возгласом: «Ваше здоровье!» — стал пить.
— И ваше! — крикнул ему в ответ Пиннеберг, выпуская из своей руки руку жены.
— Ну что ж, пора нам посмотреть нашу комнату ужасов, — сказала Барашек.
Это похоже на наваждение: необъятный простор полей по контрасту с каморкой, где… Нет, Барашка избалованной не назовешь. Она пару раз видела в Плаце в витрине на Майнцерштрассе простую, дешевую мебель, но эта…
— Миленький, бога ради, держи меня за руку, — взмолилась она. — А то, боюсь, чего опрокину или где-нибудь сама застряну, тогда уж ни туда ни сюда.
— Ну, не так уж тут все и ужасно, — обиженно произнес он. — По-моему, здесь есть очень милые уголки.
— Да уж, эти уголки, — заметила она. — Но скажи, ради бога, что это? Нет, лучше вообще ничего не говори. Идем туда, лучше вблизи посмотрим.
Они отправляются «в поход». Идти приходится гуськом, Барашек при этом не отпускает руку Ханнеса.
Комната точно ущелье — не такое узкое, но бесконечно длинное, как манеж. Три четверти этой бездонной бочки были заставлены мягкой мебелью, столиками орехового дерева, шкафчиками, подзеркальниками, подставками для цветов, этажерками. Среди этого мебельного изобилия нашлась даже огромная клетка для попугая (никакого попугая, в ней, к счастью, не было). В свободной от этого хлама четверти стояли две кровати и умывальник. Барашка заинтересовала конструкция, которая служила перегородкой между столовой и спальней, — но это не было похоже ни на стену, ни на занавеску или ширму. Шпалера, сколоченная из деревянных реек, какие обычно устраивают для винограда, но от пола до потолка и с аркой посредине, предназначенной для прохода. И это не были простые некрашеные деревяшки; это были изящные коричневатые планки орехового дерева, и на каждой по пять симметричных углублений. А чтобы она не выглядела просто решеткой, в нее вплели цветы, из бумаги и ткани, — розы, нарциссы, фиалки. И все это украшено длинными гирляндами из зеленой бумаги, какими украшают пивные фестивали.
