— Да? — откликнулась она, вглядываясь сквозь перила.
— Подожди! — крикнул он, поднялся по лестнице и, затаив дыхание, обнял ее за плечи. — Барашек, — прошептал он, задыхаясь от волнения. — Эмма Мёршель! Как ты смотришь на то, чтобы нам пожениться?..
МАМАША МЁРШЕЛЬ. ПАПАША МЁРШЕЛЬ. КАРЛ МЁРШЕЛЬ. ПИННЕБЕРГ ВХОДИТ В СЕМЬЮ МЁРШЕЛЬ
Эмма Мёршель не ответила. Она высвободилась из объятий Пиннеберга и присела на ступеньку — и сразу ее ноги куда-то исчезли. Она во все глаза смотрела на своего возлюбленного.
— Боже, — сказала она, — если ты этого хочешь!
Ее глаза ее цвета морской волны лучились сиянием.
«Будто все рождественские елки вспыхнули разом всеми своими огнями!» — подумалось Пиннебергу, и он даже смутился.
— Вот и отлично, Барашек, — сказал он. — Решено. И давай как можно скорее, а?
— Милый, ты мне ничего не должен. Я и сама справлюсь. Но ты, разумеется, прав — лучше, чтобы у малыша был отец.
— У малыша, — произнес Иоганнес Пиннеберг. — Ну да, у малыша.
На мгновение наступила тишина. Он засомневался — сказать ей или нет, что совсем не думал он ни о каком «малыше», предлагая ей пожениться. Просто ему совсем не хотелось этим летним вечером три часа торчать на улице, поджидая свою девушку. Но он не сказал этого. А просто сказал:
— Вставай, Барашек, нечего сидеть на грязных ступеньках, твоя белая юбка…
— Плевать мне на юбку! При чем тут какие-то юбки! Я счастлива, Ханнес, родной! — Она вскочила на ноги.
Даже дом был с ними заодно: в это время суток, когда с работы возвращаются отцы семейств, а хозяйки выбегают прикупить то, что не успели днем, из двадцати жильцов мимо них не прошел никто.
Пнннеберг высвободился из ее объятий и не сказал:
— Теперь мы можем заняться «этим» у тебя наверху — как «пара». Идем.
Барашек спросила:
— Ты и правда так считаешь? Не лучше ли сначала подготовить моих отца с матерью, которые пока о нас ничего не знают?
— Но чему быть, того все равно не миновать, ведь так? — отбивался Пиннеберг, который ну совсем не желал выходить на улицу… — К тому же они наверняка обрадуются.
— Да, — задумчивл проговорила Барашек. — Мама точно обрадуется, а отец… знаешь, лучше тебе с ним не спорить, он любит порой кого поддеть, такой уж у него характер.
— Я учту, — сказал Пиннеберг.
Барашек отперла дверь, и они оказались в маленькой прихожей. Из-за двери они услышали голос:
— Эмма! Иди сюда! Быстро!
— Сейчас, мама, — крикнула Эмма, — только разуюсь.
Она взяла Пиннеберга за руку и на цыпочках повела в комнатку с окнами во двор, в которой стояли две кровати.
— Клади сюда свои вещи. Это моя кровать. На другой спит мама. Отец с Карлом спят в другой комнате. Пошли. Нет, постой. Что у тебя на голове? — Она ловко провела расческой по его взлохмаченным волосам.
У одного и у другой бешено колотилось сердце. Взявшись за руки, они миновали прихожую и открыли дверь в кухню. Над плитой согнулась сутулая женщина в коричневом платье и длинном синем фартуке, в сковороде у нее что-то шкворчало.
Женщина не оторвала глаз от плиты.
— Сбегай в погреб, Эмма, за углем. Карлу можно сто раз говорить…
— Мама, — сказала Эмма, — это мой друг Иоганнес Пиннеберг из Духерова. Мы решили пожениться.
Женщина у плиты подняла глаза. Смуглое морщинистое лицо, плотно сжатые тонкие губы, пронзительный взгляд поблекших глаз — типичный портрет женщины из рабочей семьи.
Мгновение она не отводила взгляда от Пиннеберга — резкого, сердитого, после чего вернулась к своим картофельным оладьям.
— Что за ерунду ты говоришь, — воскликнула она. — Не хватало еще парней в дом таскать?! Иди за углем, у меня весь кончился.
— Мама, — сказала Барашек с натянутой улыбкой. — Он правда хочет на мне жениться.
— Отправляйся за углем, говорю тебе! — крикнула женщина, поводя в воздухе вилкой.
— Мама!..
Женщина подняла голову и медленно произнесла:
— Ты все еще здесь? Наподдать для скорости?!
Барашек сжала руку своему Ханнесу, схватила корзину и бросила как можно задорнее:
— Я быстро! — И выбежала в коридор.
Дверь на лестницу захлопнулась.
Пиннеберг остался в кухне, не сводя робкого взгляда с фрау Мёршель, после чего перевел его на окно, за которым виднелись дымовые трубы на фоне голубого летнего неба.
Фрау Мёршель переставила сковородку с конфорки, пошуровала кочергой в печке, ворча что-то себе под нос. Пиннеберг вежливо спросил:
— Простите, вы что-то сказали?..
Это были первые слова, которые он произнес в этом доме.
Лучше бы он промолчал: женщина как стервятник ринулась на него — в одной руке кочерга, в другой вилка для оладий, размахивая ими во все стороны. Однако не это было страшным. Ужасным сделалось ее лицо — морщины на нем дергались и прыгали, но еще хуже были ее жесткие, свирепые глаза.
— Только посмей опозорить девчонку! — рявкнула она.
Пиннеберг отступил на шаг.
— Я хочу жениться на Эмме, фрау Мёршель! — с тревогой в голосе сказал он.
— Думаешь, я не понимаю, что там у вас с ней, — невозмутимо сказала старуха. — Две недели уж жду. Думала, что сама скажет, думала сама придет. Вот так вот сижу здесь и жду. — Она вздохнула: — Моя Эмма хорошая девочка. Эй, вы, она вам не игрушка какая, слышите? Она порядочная. Никогда не давала повода усомниться в этом — а вы хотите ее довести до стыда!
— Да нет же, нет, — сказал Пиннеберг, тревожась все больше.
— Хотите, хотите! — не унимается фрау Мёршель. — Еще как хотите! Две недели вот жду — когда она принесет стирать свои тряпки. Нет, не несет. Как ты посмел это сделать?
Возразить ему было нечего.
— Мы молодые, — попытался оправдаться он.
— Это ты, ты мою дочку втянул в это, — прорычала она с новой силой. — Все вы, мужики, свиньи, все — свиньи, тьфу!
— Но мы поженимся, как только соберем необходимые бумаги, — пытался объяснить Пиннеберг.
Фрау Мёршель вернулась к плите, на которой уже шипело. Потом спросила:
— Кто вы? И готовы вы к женитьбе?
— Я бухгалтер. В конторе по продаже зерна.
— Стало быть, служащий?
— Да.
— Лучше бы был рабочим. Сколько получаете?
— Сто восемьдесят марок.
— Чистыми?
— Нет, с вычетами.
— Неплохо, хоть и не много, — сказала женщина. — Дочка не пропадет. — И злобно добавила: — Приданого не ждите. Мы простые работяги, негде нам его взять. Разве что застиранное бельишко.
