Все равно мы погибнем, думают одни. Но сперва дайте нам еще разок поесть! Не просто набить желудки, а по-настоящему насытиться — чтобы удовлетворение растеклось по жилам вместе с ярко-красной кровью, в которую наконец-то влилось хоть немного питательных веществ!
Если мы соберемся с силами и будем работать изо дня в день, то переживем это время! — думают другие. Однако на их лицах война тоже оставила невыводимую печать — настороженное, опасливое выражение: может, мы и кончим плохо — но мы хотя бы надеялись! Сам Долль — пессимист, но в меру: он не верит, что погибнет сам, не верит, что погибнет его семья, но допускает, что будущее принесет немцам все мыслимые и немыслимые бедствия.
Он сворачивает с центральной улицы в тихий, зеленый переулок. Проход закрыт: поперек дороги шлагбаум, опоясанный красно-белыми полосками, рядом будка со скрещенными красно-белыми перекладинами; вахту несут русские солдаты и немецкий полицейский — охраняют от чужаков район, где живут офицеры оккупационных сил. Хотя у Долля есть пропуск, а значит — право беспрепятственного прохода, застава его раздражает: ему неприятно все, что так или иначе напоминает о войне и военных. Хватит уже, навоевались, пора положить этому конец раз и навсегда — и не только здесь, во всем мире! Примерно так можно выразить то нетерпеливое чувство, которое охватывает его при виде красно-белой будки.
Впрочем, он отлично понимает, что чувство это глупое. Все это по-прежнему необходимо: мир, а уж тем более его соотечественники пока не дозрели до того, чтобы жить без постоянного надзора, без грозного кнута. Слишком долго духовность была низложена. Оставь дорогих соотечественников без присмотра — так они, чего доброго, тут же раскроят друг другу черепушки!
Доллю остается всего шагов двадцать до чудесного особняка, выкрашенного в желтоватый цвет. Он производит весьма ухоженное впечатление: перед крыльцом клумбы, на которых сейчас наверняка высажена картошка, окна целы, на них висят шторы. Его цель — не этот особняк, его цель расположена еще в трех-четырех минутах ходьбы, но он твердо решил, что по пути быстренько заглянет сюда. Потому что здесь живет человек, который за последний тяжелый год очень часто ему помогал, человек, которого он много раз подводил и который все равно относился к нему с неизменной доброжелательностью. Добрый, надежный друг, друг бескорыстный — редкий подарок судьбы даже в обычные времена, а тем более в такие, как сейчас!
В последние месяцы Долль был к этому человеку преступно невнимателен: он жил так, будто человека, который столько о нем заботился, не существует на свете. Не подавал признаков жизни, не выходил на связь. Пора, пора его навестить!
Несмотря на все эти здравые рассуждения, Долль борется с искушением пробежать еще пару улочек и глянуть, не пришел ли грузовик. Если машина уже на месте, придется таскать и расставлять вещи. Тогда визит сам собой отложится!
Он стоит, не в силах принять решение, а затем его словно подбрасывает: сколько можно отлынивать, грузовик подождет! Он жмет на звонок, и через мгновение калитка с жужжанием открывается. Он проходит через палисадник и спрашивает у горничной:
— Могу я поговорить с герром Гранцовом?
И добавляет, поскольку давно уже здесь не показывался:
— Долль.
— Я вас узнала! — отвечает горничная немного обиженно и исчезает в недрах дома.
Ждет Долль недолго. Ему не приходится идти вслед за горничной в кабинет писателя, с трепетом переступать порог, тревожно вглядываться в лицо хозяина. Как это часто бывало и раньше, все складывается гораздо проще — даже, наверное, проще, чем он заслуживает…
На пороге появляется Гранцов собственной персоной, в темных брюках и белоснежной рубашке, в одной руке ручка, в другой сигарета — он оторвался от работы. И восклицает, как когда-то:
— Долль! Как здорово, что ты зашел! Ну что, поправился? Ты ведь здесь недалеко живешь? Ждешь грузовик с Альмой и вещами? Славно, славно! Говорю тебе, все у тебя наладится, еще как наладится! Ну входи же, входи, нечего сидеть тут на жаре. Ты ведь куришь? Вот, бери! На огонек! Да садись же! Ну что, давай рассказывай: как дела? Что вы поделываете?
Так и начинается разговор: ни слова упрека, ни намека на обиду. Только добродушие, интерес, готовность помогать. Но, разумеется, наступает момент, когда Гранцов наклоняется вперед и спрашивает тихо, осторожно, словно опасается разбередить рану:
— А как работа? Вернулся к книге? Дело идет?
— Эх, Гранцов! — отвечает Долль не без смущения. — Да, я снова пишу. Каждый день вырабатываю норму, ну ты понимаешь: именно норму, потому что иначе как нормой это не назовешь. Как мальчишка, выполняющий домашнее задание. Порыв, подъем, вдохновение — всего этого и в помине нет. У меня сейчас куча поденщины — строчу рассказы для газет, исключительно заработка ради… Впрочем, иногда я даже получаю какое-никакое удовольствие. Но работа все время стопорится. Эти бесконечные долги, которые мы наделали в тяжелые времена!.. Повседневные траты сжирают все до гроша. А теперь еще эта машина из деревни — ведь она нам влетит в несколько тысяч! — он с сомнением смотрит на Гранцова.
Тот выслушивает все доллевские сетования, как и прежде, с искренним участием.
— Ох уж эти твои долги! — говорит он. — Наслышан, наслышан. Говорят даже, что ты начинаешь распродавать книги. Не надо, Долль! Вы и так уже страшно сказать сколько всего продали. Хватит, прекращайте это безобразие!
— Ну а что нам остается?! — в отчаянии восклицает Долль. — Легко говорить: хватит, прекращайте! Да я бы с радостью! Ты же знаешь, как мне дороги мои книги. Я пятнадцать лет собирал свою библиотеку. Каждую лишнюю марку вкладывал в книги! Но теперь мне приходится их продавать. Надо же как-то расплачиваться с долгами!
— Да понятно! Понятно! — примирительно говорит Гранцов. — Но книги я все-таки не стал бы продавать. Почему бы тебе не поговорить начистоту с издателем?
— Мертенсу я тоже страшно сказать сколько задолжал!
— Ну, Долль, это еще полбеды, — возражает Гранцов. — Мертенс — человек здравомыслящий. Поговори с ним. В конце концов, самое страшное, что ты можешь услышать, — это «нет», а «нет» тебе никак не повредит. Но попомни мои слова, «нет» он не скажет. Не исключено, и даже вполне вероятно, что он готов к такой просьбе. Ну хочешь, я сам с ним поговорю?
— Ради бога, не надо! — в ужасе восклицает Долль. — Я не допущу, чтобы ты все брал на себя, Гранцов! Нет уж, если кто и пойдет на поклон к Мертенсу, то я!
— Значит, поговоришь с ним?
— Наверное. Скорее всего. Ну не надо так скептически ухмыляться! Честно, я постараюсь.
— Ну смотри: сам не поговоришь, я поговорю вместо тебя. В любом случае, Долль: книги и вещи больше продавать нельзя! Ты уж меня прости, что я лезу в твои дела. Но все-таки это, прямо скажем, не лучший способ добыть денег.
— Хорошо, — говорит Долль, исполняясь твердой решимости. — Я поговорю с Мертенсом. Ты себе представить не можешь, Гранцов, как я буду счастлив, если удастся одним махом решить все проблемы! Прежде я никогда не делал долгов — это просто омерзительно!
