— Ну что ж, всего вам доброго, герр Долль! Может, и вправду грузовик сегодня придет. И — ну вы знаете — если что услышите, тут же дайте мне знать.
— Само собой, матушка Трюллер, — отзывается Долль и выходит на улицу, под палящее солнце.
Она не меняется! — говорит он сам себе, шагая по улице, — и не изменится вовек. Никогда она не забудет напутствовать каждого, кто покидает клинику: сообщите, если что услышите. Разговор может идти о чем угодно, но под конец она не преминет об этом напомнить.
Да и неудивительно: ведь она все время об этом думает, даже когда говорит о чем-то совершенно другом. Под спудом ее всегда мучит тревога о без вести пропавшем сыне, которого она по-прежнему любит и ждет. Начальница и хозяйка этой диковинной клиники на Эльзаштрассе, командирша шалого бабьего полка, — она постоянно думает о сыне и саму себя считает временно исполняющей его обязанности. Вот уже больше года, как от него нет никаких вестей: Эрдманн исчез во время боев за Берлин. Может, попал в плен, может, лежит на какой-нибудь улице среди руин, сраженный шальной пулей, раздавленный рухнувшей стеной, погребенный под обломками. Уже давно, уже месяцев пятнадцать.
Но мать ждет его, и будет ждать всегда, сколько бы времени ни прошло — год за годом. И вместе с ней многие матери и жены ждут своих сыновей, мужей и возлюбленных, которые, скорее всего, никогда к ним не вернутся. А чтобы заполнить ожидание, эта дочь ганноверского крестьянина, поднявшаяся благодаря собственному упорному труду, работает не покладая рук. Она держит на коротком поводке своих пациенток, которые только и думают, какое бы безобразие учинить, она хлопочет день и ночь, у нее для каждого найдется доброе слово, она всегда готова посочувствовать и помочь. У нее просто нет времени впадать в депрессию и опускать руки. В своей простоте она настоящий образец для подражания.
Но она никогда не забывает напутствовать уходящего:
— Если вдруг что услышите, я имею в виду моего сына, Эрдманна, — сразу сообщите мне.
Внешний мир, за исключением ближайших улиц, где расположены магазины, в которых она закупается, — это мир далекий и чужой для матушки Трюллер, которая все время проводит в своей маленькой клинике, вечно занятая насущными нуждами и проблемами. Пять минут неспешным шагом — и начинается большой, далекий мир, где в любой день может произойти чудо. Где кто-нибудь из ее пациентов встретит на улице ее сына Эрдманна и скажет: «Послушай, Эрдманн, пора бы показаться матери. Она уж больше года тебя ждет — дни и ночи напролет! Адрес у нее прежний — Эльзаштрассе, 10».
Не то чтобы Эрдманн такой человек, которому нужно напоминать, что надо бы навестить мать. Вовсе нет! Эрдманн пришел бы к матери и без чужих подсказок.
Но этот далекий мир, этот ужасно большой, путаный Берлин — он такой чудной, в нем столько странностей! Вдруг кто-то встретит человека, который слышал что-нибудь о ее сыне, а может, даже видел его. Вдруг пронесется весть, что пленных распустили по домам, — матушка Трюллер все выслушает с благодарностью, самые удивительные, самые невероятные слухи. Ее сильное сердце не трепещет, она не падает духом. Чтобы подпитать ее надежду, достаточно бесхитростного рассказа о том, что кто-то вернулся домой, когда его уже не ждали.
Она ждет и надеется. И с ней вместе ждут и надеются сотни, тысячи женщин — и никому до них нет дела. Во время войны они были паиньками: отдавали на заклание сыновей и мужей и смиренно взваливали на себя их работу. Теперь они так же смиренно ждут и возделывают каждая свой клочок. И только уходящих напутствуют: «Если что услышите, то вы уж сразу… ладно?..»
Добрая, хлопотливая, несокрушимая матушка Трюллер — мать народа, вечная мать, которая неустанно верит, мужественно ждет и всегда всем помогает!
Ворочая эти мысли, человек в не очень свежем летнем пальто, под которым стыдливо прячется поношенный, потрепанный, покрытый пятнами костюм, проходит мимо одной из тех забегаловок, где, как ему известно, можно из-под полы купить сигареты. Ему очень хочется курить, но он держит себя в руках. Дорогие американские сигареты по одиннадцать марок штука давно уже не водятся в хозяйстве Доллей — как он и предсказывал своей молодой жене. Что касается «дешевых» немецких по пять марок, приходится довольствоваться в лучшем случае одной штукой в день; одна немецкая сигарета после ужина, сладостный дым наполняет легкие, — и снова терпеть двадцать четыре часа!
Терпеть?.. Да нет, конечно, Долли курят — никогда они не бросят эту пагубную привычку. И сейчас у Долля в кармане полно того, что можно курить! В саду у матушки Трюллер они собирают лепестки роз, и не только опавшие, нет, — обрывают живые цветы! Решив: «Все равно этому цветку недолго осталось!» — они ощипывают лепестки, забивают ими карманы Долля, а потом сушат их в его комнате. Поэтому у него всегда пахнет розами. Приходилось им курить и вишневые листья, а в худшие времена — кошмарный на вкус чай для очищения крови, из которого они выбирали ягоды можжевельника и «кочерыжки».
Да, вот такими они стали невзыскательными, даже молодая женщина, которая ни за что не желала отказывать себе в удовольствиях! Когда-то у них были машины, у каждого своя, деньги и все, что за деньги можно купить; никакие блага этого мира не были для них проблемой. Теперь они накрепко усвоили, что они — побежденный народ; это знание вошло в их плоть и кровь. Они смеются над вонючим «табачком», прикрывают пятна на одежде, но больше ничего не стыдятся. Кто мы такие, чтобы хотеть большего? Мы побежденный народ, мы проиграли грандиозную войну, мы стали голытьбой.
Впрочем, пригород, по которому Долль сейчас шел, война более или менее пощадила. Кое-где зияют пробоины в крышах, кое-какие дома лежат в руинах, но в общем все цело, да и буйная летняя зелень скрадывает раны войны. Только вот люди на улицах: всем бы им не повредило, если бы они весили на двадцать фунтов больше, а на лицах у них было на пятьдесят морщин меньше. Иной раз попадается просто невообразимое убожество: лохмотья вместо одежды, драная, латаная-перелатаная обувь, истоптавшая, похоже, все дороги Европы.
Перед Доллем уже давно идет молодая девушка: в ней совершенно нет того очарования юности, которое красит даже некрасивых, она тяжело, словно из последних сил, передвигает окровавленные, гноящиеся, грязные ноги. Платье ее, судя по всему, скроено из двух мучных мешков. Когда девушка его шила, она, несмотря на нищету, еще на что-то надеялась: вышила кое-как пару каемочек и даже приделала воротничок — пусть у меня платье из мешковины, но я молода, посмотрите на меня!
Но от этого жалкого кокетства ничего уже не осталось, а платье настолько запачкалось, что белый воротничок кажется почти черным, во всяком случае, не светлее мешковины. За время долгих скитаний она утратила последнюю надежду и окончательно сдалась.
Этих людей, которые сейчас идут со мной по улице, думает Долль, можно разделить на две группы: одни надеяться больше не могут, а другие — не смеют.
Но все они, как одни, так и другие, волокут какую-нибудь добычу: негодящий хворост, надранный с деревьев, расползшийся чемодан, содержимое которого уже никого не может заинтересовать, переполненные сумки и таинственные портфели, обвязанные веревочкой: их так часто набивали до отказа, что замки давно сломались.
