— Всюду эти расфуфыренные бабенки, тьфу!
Весь вагон затаил дыхание, а Альма ответила хладнокровно:
— И всюду эти печеные сычихи, тьфу!
Не только Долль нашел, что определение «печеная сычиха» как нельзя лучше подходит этой старой перечнице, — весь вагон грохнул. Толстощекий господин, потешаясь, даже затопал было ногами, но тут же оробел и покосился на свою соседку. Впрочем, ее нечего было бояться — она проиграла эту схватку. Забившись в темный угол, она лишь злобно пыхтела — поди, дотлевает заживо, шепнул жене Долль.
После этого интермеццо между супругами все враз наладилось. Они принялись болтать, словно и не было никакой ссоры. Долль охотно взял у жены сигарету, с наслаждением затянулся и даже кивнул в знак согласия, когда Альма сказала, словно извиняясь:
— Проявлю-ка я еще раз легкомыслие — ведь сегодня такой радостный день!
И вот час спустя они стоят в просторной, прямо-таки роскошной приемной. Во всем, что касается обстановки и антуража, это здание значительно превосходит то, в котором они сегодня побывали. И насколько эта приемная — где на стенах развешаны старинные полотна, пол устлан толстым ковролином, а в воздухе разлита атмосфера деловитого порядка, в которую две сотрудницы тем не менее привносят что-то домашнее, уютное, — так вот насколько эта приемная краше фёльгеровской, настолько и сам прием, их здесь ожидающий, теплее того, что оказал им редактор. Едва Долль назвал свое имя, едва одна из дам скрылась в соседнем помещении, чтобы доложить о нем, — как дверь этого помещения (а это оказался целый зал, оформленный в бело-голубых тонах) распахивается и к Доллю бросается крупный, толстый седой человек.
— Долль! — восклицает он, хватает гостя за руку, и все в нем, кажется, ходит ходуном от волнения. — Долль! Ну наконец-то!
Он тащит потрясенного Долля из приемной в бело-голубой зал; фрау Долль молча следует за ними.
— Долль! Значит, вы все-таки живы! Мы так за вас переживали!
И Долль, чью руку тискает в своих больших, влажных, мягких ладонях радушный хозяин, ничего не может вымолвить, кроме имени, которое он впервые услышал полтора часа назад:
— Гранцов! И вправду — Гранцов!
Они смотрят друг на друга, на глазах у обоих слезы — словно встретились старые товарищи. И в этих слезах нет ничего фальшивого: их захлестывает буря эмоций, буря воспоминаний о двенадцати годах, которые один из них провел в эмиграции, а другой — под пятой у нацистов. Но они выжили! И они всей душой радуются, что наконец-то могут встретиться и познакомиться. Если бы не исторические катаклизмы, они давно бы уже стали приятелями.
При этом Долля гложет совесть: Гранцов хотя бы его книги знает, не в пример его, доллевскому, возмутительному невежеству. В голове проносится: надеюсь, Фёльгер никогда не расскажет Гранцову, что я и имя-то его не сразу вспомнил. Но это легкое чувство вины быстро развеивается. Гранцова, по всей видимости, собственная персона совершенно не интересует. Он жаждет послушать Доллей: как они провели последние годы, где и на что жили, где живут сейчас, как у них дела. Только радость, добродушную радость читает Долль в глазах Гранцова, который жадно ловит каждое его слово. А ведь я кто? Всего-навсего неприметный романист, который давно уже бросил писать и погряз в самокопании. Лишь бы Гранцов этого не понял — а я уж как-нибудь соберу себя в кучку…
Пока Долль лихорадочно размышляет, Гранцов усаживает их на полукруглый диванчик голубого бархата. На круглом столе лежат сигареты, угощайся не хочу. Кофе заказан и уже принесен, да не просто кофе, а самый настоящий кофе, хоть и жидковатый, но…
— Вы уж нас извините, Долль. Столовая у нас не ахти. Но это явление временное — теперь-то все наладится…
Гранцов так произносит это «теперь», будто имеет в виду нашедшегося Долля, будто с этой минуты отсчитывает новую эру, — хотя, конечно, это ложное впечатление.
Беседа вливается в более спокойное русло. Говорят по большей части Долли, повествуя о событиях последних месяцев. Да, в отличие от редакции Фёльгера здесь Альма тоже говорит — никакого демонстративного молчания. И это правильно: если Фёльгер, бросив на нее один-единственный удивленный взгляд, тут же перестал ее замечать, то Гранцову явно нравится веселая молодая женщина — он слушает и ее, и Долля с равным вниманием, то улыбаясь, то хмурясь.
Да, этот Гранцов — мастер задавать вопросы и слушать. Не то что Фёльгер: там оба собеседника только и ждали паузы, чтобы вклиниться со своими жалобами. У Гранцова, похоже, нет потребности рассказывать о себе, он, как говорится, весь обращается в слух. Он энергично кивает, когда они сообщают ему о решении никогда не возвращаться в городишко. Он озабоченно качает головой, когда слышит, в каком состоянии они нашли свою берлинскую квартиру. Он с силой хлопает ладонью по столу, когда Долль описывает чиновника-тирана из жилищного управления. Словом, он принимает живейшее участие во всем, что ему рассказывают, и у них создается впечатление, что он не просто слушает и тут же выбрасывает услышанное из головы, а делает выводы, принимает решения…
И это впечатление оказывается верным, так как в одну из пауз Гранцов говорит:
— Думаю, я составил представление о вашем положении и знаю, как быть дальше.
Они с напряженным вниманием смотрят на него. Он продолжает:
— Во-первых, вам нужно подыскать приличное жилье, желательно в районе, который не слишком пострадал. Во-вторых, нужно раздобыть грузовик, чтобы перевезти ваши вещи из провинции. А в-третьих, вы должны получить продуктовые карточки, по возможности первой или хотя бы второй категории.
Они изумленно переглядываются, не веря своим ушам, а он улыбается отеческой, дружеской улыбкой. Они просто хотели излить душу, они готовы были сами решать свои проблемы. Немножко сочувствия, чуточку поддержки — вот и все, чего они ждали. А им предлагали помощь — помощь не на словах, а на деле!
— Да, — с улыбкой продолжает Гранцов, — всем этим надо заняться. Сейчас схожу узнаю… — И этот крупный, грузный человек встает и стремительно выходит из комнаты, оставляя супругов наедине.
Они смотрят друг на друга, лица у обоих просветлевшие.
— Этого не может быть, — говорит Долль. — И тем не менее это правда. Неужели он действительно нам поможет!
А она в ответ:
— Я бы с радостью осталась в нашей разоренной квартире, но если мы получим отдельное жилье…
А он:
— Как просто — оказывается, надо было поговорить с одним-единственным человеком! А ведь мы чуть было не пропали, Альма!
При этой мысли он содрогается, и она тоже затихает, вспоминая, через что они прошли, прежде чем добраться до этого бело-голубого зала. Они выстояли, выплыли, теперь — только вперед. В эту минуту Долль не задумывается о том, что все не так просто, что дело не только в квартире, продуктах и вещах… Он как будто забыл, что была война, а до нее — множество невзгод, что он выгорел дотла и в душе пустота… И как бы Гранцов ему ни помогал, внутреннего содержания никакие благодетели ему не вернут, это под силу только ему самому — снова поверить, не только в себя, нет, в первую очередь в соотечественников, во весь мир, в то, что надо работать и не сдаваться, твердо уверовать, что будущее принесет свои плоды, — а ведь всего этого пока и в помине нет.
