— Ну что за вопросы, Долль! — возмущается Фёльгер. — Естественно, Гранцов хочет, чтобы вы вступили в его союз. От вас многого ждут, кому, как не вам, написать роман о нашем времени — такой роман, который будут читать все…
— Нет-нет, — отвечает Долль, мрачнея. — Это точно не ко мне, этой темы я касаться не намерен, — и, покачав головой, продолжает: — Знаете, Фёльгер, поначалу я — как и все — лежал во прахе. Но когда я стал понемножечку выкарабкиваться и задумался о том, чем буду заниматься, я понял, что теперь нельзя писать книги как раньше, словно ничего не произошло, словно весь наш мир не рухнул. Мы не можем делать вид, будто Тысячелетнего рейха никогда не существовало и мы просто продолжаем писать в том же духе, что и до 33-го года. Нет, нужно создать что-то совершенно новое, причем это касается не только содержания, но и формы…
На мгновение он остановился и неуверенно взглянул на внимательно слушающего Фёльгера. И рубанул сплеча:
— Но я не знаю как — мне пока ничего в голову не приходит. Может быть, я никогда больше не напишу ни одной книги. Кругом такая безнадега. Кто мы такие, немцы, в этом мире, который сами же разрушили?.. К кому мы намерены обращаться — к немцам, которые не желают нас слушать, или к другим народам, которые нас ненавидят?..
— Ну что вы, — сказал Фёльгер, — ну что вы, я бы на вашем месте не переживал ни по поводу формы, ни по поводу читателя. Я совершенно уверен, что однажды вы вновь возьметесь за перо, просто потому что не сможете иначе! А теперь идите-ка к Гранцову, я дам вам его адрес. Около полудня вы его скорее всего застанете.
Вскоре они распрощались. В ходе этой знаменательной беседы молодая женщина не произнесла ни слова, что «прибойчику» было вовсе не свойственно. И теперь, когда они вышли из редакции, она молчала. Долля это упорное молчание тяготило. Хотя он не чувствовал себя в силах приняться за роман, о котором шла речь, хотя он не мог оправдать надежд, которые возлагали на него Фёльгер и, вероятно, Гранцов, — он все же рад был, что о нем не забыли, что его ищут по всему Берлину. (Как этот поиск происходит, он не очень хорошо понимал.)
Долгие месяцы он чувствовал себя таким слабым и ничтожным, что малая толика участия, слабый лучик сочувствия осветили и согрели его душу. Теперь он ощущал себя по-другому, даже шел по-другому, другим взглядом обвел обгоревшие станки, валявшиеся в закопченном помещении. Может быть, однажды вы снова заработаете для меня, говорил он про себя. Сейчас вы обожжены и сломаны, но это поправимо — рано или поздно все наладится…
Он шагал сквозь серый ноябрьский день, петляя между грудами обломков. В воздухе кружились обгоревшие клочки бумаги и горькая зола. Но на душе у него было хорошо, словно веял майский ветерок, пели птицы, зеленели деревья. Он снова стал человеком! Так долго он считал себя пустым местом, так долго его пинали все кто ни попадя — но нет, он еще человек! Фёльгер подтвердил это, Гранцов в него верит. Он как те станки — однажды снова заработает!
С немым вызовом он покосился на свою спутницу. Почему она молчит? Пора бы как-то обозначить, что она тоже рада тому приему, который ему оказали.
Но она на него даже не смотрела. Ее взгляд скользил по витринам, где между убогим суррогатом, продаваемым по ломовым ценам, и безделушками, выставленными лишь для украшения, валялось кой-какое жалкое барахлишко. И вдруг — не подав мужу никакого знака — она свернула в один из этих магазинов, который на поверку оказался даже не магазином, а забегаловкой.
Он снова разозлился на нее, на это пренебрежение: она просто бросила его посреди улицы, ничего не объяснив, в полной уверенности, что он будет ее ждать! Как бы не так — до станции электрички рукой подать. Когда она выйдет из этой забегаловки, он, быть может, уже уедет, и решающий разговор с Гранцовом пройдет без нее.
Впрочем, это его совершенно не радовало, он все больше злился, что не кто иной, как его спутница жизни пытается испортить ему первый за долгое время счастливый день. Едва она показалась на пороге забегаловки, как он развернулся и потопал прочь, прямиком к станции, и не удостоил ее ни взглядом, ни словом, когда она с совершенно беззаботным и добродушным видом встала рядом.
И конечно же, она опять закурила! Так вот зачем она зашла в этот кабак — купить сигарет! Выбросила на ветер последние деньги — нет бы о будущем подумать! И теперь, когда он — по такому радостному случаю — готов взять у нее сигарету, она, разумеется, и не подумала его угостить!
Судьба распорядилась так, что в полупустом вагоне два свободных места рядом нашлись только на одной из тех скамеечек у дверей, которые закреплены вдоль стен вагона. Напротив, через широкий проход, рядом с бледным, но толстощеким господином сидела пожилая дама — впрочем, к толстячку она, похоже, не имела никакого отношения. Про себя Долль тут же окрестил ее «гниющим пупсом». Старая дева, явно никогда не бывавшая замужем, с щечками, на которых розовел невинный младенческий румянец, была так обезображена старостью и стигмами близкой смерти, что в ее детской внешности сквозила какая-то злобная порочность.
Это престарелое создание, расшитое оборками, тесемками и пуговками, не могло просто так смотреть на беззаботно дымящую Альму. Пару раз она презрительно фыркнула, затем покосилась на толстощекого соседа, а потом снова уставилась на молодую женщину и, наконец, на Долля, который как раз только что заплатил за Альму кондуктору и тем самым дал понять, что он ее спутник и за нее отвечает.
Долль в ответ смерил ее холодным, ничего не выражающим взглядом, и «гниющий пупс» что-то горячо залопотал себе под нос. При этом взгляд ее выцветших голубых глаз устремлялся то на Альму, то на других пассажиров, словно призывая их тоже повозмущаться. Было очевидно, что старуха уже не в состоянии молча справляться с обуревающими ее эмоциями и вот-вот взорвется.
То ли Альма хотела этот взрыв ускорить, то ли по своей беспечности не обратила никакого внимания на развертывающийся перед ней немой спектакль, но она вдруг полезла в сумку и вытащила гребешок. И, встряхнув кудряшками, принялась их расчесывать.
Тут уж пожилая дама не выдержала. Громко, срываясь на крик, она напустилась на Альму:
— У себя дома будете расчесываться, девушка! Тут вам не парикмахерская!
Толстощекий господин согласно кивнул, и вообще казалось, что все в вагоне, кто наблюдал за происходящим, были на стороне разгневанной старухи. Но молодая женщина ответила холодно и очень учтиво:
— Я сижу от вас достаточно далеко, чтобы вас не тревожить, сударыня!
Однако, увидев сварливую рожицу гниющего пупса и сердитые, а то и злорадные мины других пассажиров, она внезапно протянула гребешок Доллю:
— Ты бы тоже причесался, милый. У тебя воронье гнездо на голове.
Помешкав, Долль взял расческу и принялся приглаживать волосы. На тех физиономиях, на которых только что было написано злорадство, после неожиданной Альминой выходки обозначилось любопытство и даже улыбки. Улыбнулся и толстощекий старухин сосед. Альмина обидчица побагровела от гнева, потом лицо вдруг ее сделалось изжелта-белым, и она рявкнула:
