И он перевел дух, когда услышал:
— Я спрошу, может ли герр Фёльгер вас сейчас принять. Как мне вас представить?
Называя свое имя, он чувствовал, как по всему телу разливается слабость: будто бы он стоял на краю пропасти, и у него закружилась голова, но счастливая случайность спасла его от падения.
Их провели в большое помещение, где царил беспорядок: оно больше напоминало кабину машиниста, чем кабинет редактора. Долль взглянул в изъеденное заботами старческое лицо, обрамленное жидкими седыми волосами. О боже! — с содроганием подумал он, пожимая протянутую руку, это же не Фёльгер, это какой-то древний дед! Это просто не может быть Фёльгер! Тот заговорил, а Долль в смятении подумал: «Может, он тоже потрясен тем, как я выгляжу. Я бы никогда его не узнал! Проклятая война — что она со всеми нами сделала!..»
А редактор тем временем взволнованно восклицал:
— Долль, неужели это вы! Вы же наверняка знаете: ходили слухи, что вы погибли. Мы все думали: вот, и он тоже! А теперь вот он вы! Присаживайтесь, сударыня, прошу! У меня тут, конечно, все довольно скромно…
И Долль слышал собственный голос, лопочущий так же растерянно и сбивчиво:
— Ну и что, что меня считали погибшим! Теперь, значит, сто лет проживу. А что, я могу! — Он чувствует взгляд Альмы, наблюдающей за ним, радуется, что она ведет себя смирно, не лезет вперед, и говорит вопреки своим первоначальным намерениям: — Кстати, познакомьтесь, герр Фёльгер — моя жена! — и добавляет, так как ему кажется, что на лице редактора промелькнуло удивление: — Мы поженились незадолго до конца войны.
— Да-да! — восклицает тот и кивает поседевшей головой. — Все меняется, все меняется — у меня тоже! — Он бросает взгляд на молодую женщину, и складывается впечатление, что у него тоже перемены в личной жизни. Он продолжает: — А теперь я снова, как до возникновения Тысячелетнего рейха, сижу в этом здании, постаревший и пощипанный жизнью, и выполняю ту же самую работу, что и раньше. Иногда мне кажется, будто все, что произошло со мной за последние двенадцать с половиной лет, на самом деле плод моего воображения, смутное воспоминание о ночном кошмаре…
— О нет! — возражает Долль. — У меня не так. Мне все эти ужасы пока еще кажутся весьма вещественными. Но конечно, ведь вы погружены в работу…
— А вы? Неужели ни над чем не работаете?..
— Ни над чем! Представьте себе, я был бургомистром! А потом долго болел, — и он начинает рассказывать обо всем, что творилось с ним в последние месяцы, о том, как нарастало ощущение безнадежности и одолевала апатия…
По ходу рассказа собеседник начинает ерзать и использует первую представившуюся возможность поведать Доллю, как тяжело пришлось ему, что ему и его близким довелось пережить!
Долль рассеянно слушает его жалобы, и на каждый страшный эпизод в его памяти всплывает свой, похожий, но еще более страшный. Едва дождавшись паузы, он снова принимается вываливать на Фёльгера все подробности своих злоключений.
И вдруг они останавливаются, смотрят друг на друга, и озабоченные лица озаряют слабые улыбки, — они уличили друг друга.
— Вот и мы делаем то же самое, — говорит Фёльгер, и улыбка его становится шире, — точно как те самые замечательные люди, над глупостью которых мы так любим потешаться. Каждому выпал на долю самый ужасный ужас!
— Да! — соглашается Долль. — При этом все мы прошли примерно через одно и то же!
— Именно, — кивает Фёльгер. — Все мы настрадались так, что сама способность страдать у нас уже отказала.
— Верно! — восклицает Долль.
И оба замолкают. Долль колеблется: не пора ли встать и уйти? Фёльгер ни словом не намекнул, что у него есть для Долля работа, и даже не предложил ему писать для газеты, которую сам же и редактирует. И даже если Фёльгер этого не чувствует, то Альма-то точно знает, с какими ожиданиями ее муж сюда пришел. Фёльгер, быть может, думает, что Долль просто хотел повидаться со старым знакомым. Но она-то знает, что с этого визита должна была начаться новая жизнь…
И все же! Все же! Именно из-за Альмы он не хочет прямо спросить у Фёльгера, не найдется ли у него для Долля работы. На глазах у Альмы он ничего клянчить не станет. Нет, единственное, что ему остается после явно затянувшегося, совершенно однозначного молчания, — это встать, проститься и уйти. Moriturus te salutat! Идущий на смерть приветствует тебя! Уйти и тихо, достойно умереть!
Мимолетно Доллю вспоминается другой писатель, врач, который когда-то был писателем, этот всеми забытый черепок. Как он говорил? Я все равно что умер. И Долль встает, протягивает руку:
— Пожалуй, пойду я, дорогой мой Фёльгер. У вас наверняка дел по горло…
— Да-да, — отзывается Фёльгер, пожимая протянутую руку. — Дел действительно невпроворот. Но я очень рад был с вами увидеться. Какое счастье, что вы живы! А уж как, наверное, вам Гранцов обрадовался! Передавайте ему от меня привет. Ведь это же он вам сказал, где меня найти?
— Нет! — отвечает Долль, не догадываясь, что сейчас услышит. И даже не задается вопросом, кто такой Гранцов, которому он должен передать привет от Фёльгера. — Нет, Фёльгер, я наткнулся на ваше имя в газете. И пришел сюда наудачу.
— Так вы не виделись с Гранцовом?!
— Нет, — осторожно отвечает Долль. — Пока еще нет.
— Пока еще нет! — восклицает собеседник. — Так вы, поди, даже не знаете, что Гранцов разыскивает вас уже несколько недель, с тех пор как прошел слух, что вы в Берлине?! Вы до сих пор этого не знаете, Долль?
— Нет, — опять отвечает Долль. — И честно говоря, я не знаю даже, кто такой Гранцов.
— Что?! — вскрикивает Фёльгер и в ужасе выпускает руку Долля, которую до этого сжимал. — Да нет же, вы не можете не знать, кто такой Гранцов! По крайней мере, вы должны знать его стихи! Или большой роман «Венделин и сомнамбулы»! Правда, — продолжает он, видя, что Долль упорно качает головой, — правда, Гранцов двенадцать лет прожил в эмиграции, и в 33-м году нацисты, естественно, запретили все его книги. Но все равно — вы должны были знать его еще до 33-го года!
— Увы, нет! — стоит на своем Долль. — Вы учтите, что я почти все время жил в деревне и очень мало писателей знаю лично.
— Но должны же вы были читать о нем в газетах, — не оставляет надежды Фёльгер. — Он еще в мае вернулся из эмиграции и основал большой творческий союз. Вы должны были об этом читать, Долль!
— Я был бургомистром маленького городка и работал в среднем по четырнадцать часов в сутки, — с улыбкой отвечает Долль: настырность Фёльгера его забавляет. — У меня не было времени читать даже письма, приходившие на мое имя, — что уж там говорить о газетах. По правде говоря, я вчера вечером впервые после катастрофы развернул газету, и единственное знакомое имя, которое я встретил, — это ваше, Фёльгер. Поэтому сегодня я и пришел сюда. Однако, — продолжает он, — однако вы, может быть, объясните мне, зачем этот Гранцов меня ищет, хотя я его не знаю и точно никогда не знал?
