— Значит, вы тоже понимаете, что она за фрукт! — кивает Долль. — Буфет на кухне, я думаю, можно открыть, пусть каждый берет из посуды то, что нужно. Там на всех хватит. А припасы давайте хранить отдельно, в разных кладовках, и ключи держать у себя. Вам какая больше нравится, правая или левая?
Фрейлейн Гвенда выбирает левую; на все остальное она согласна.
— Ну что ж, а теперь давайте вместе посмотрим, что там осталось из шульцевских припасов, чтобы впоследствии она не смогла нас ни в чем обвинить…
— Ох, да что там может быть? — Фрейлейн Гвенда презрительно отмахивается. — Она всегда тут же съедала все, что покупала.
И она, должно быть, права, так как кроме горстки приправ, двух луковиц и нескольких картофелин они не нашли ничего. После ревизии в кладовку заселились продукты Долля, и она сразу приобрела более солидный вид, чем в шульцевские времена!
Долль запирает кладовку. Время уже позднее, за окном тьма. Дует сильный ветер, выгибает пленку на окнах и с треском швыряет в нее горсти дождя. Тем не менее Долль по-прежнему намерен сегодня попасть в больницу к Альме. Весь день ему рисовалась эта сцена. Сколько раз он с замиранием сердца представлял себе, как сидит на краешке ее кровати, тихонько играет радио, может, у нее снова найдется покурить… (Хотя при их финансовом положении это бесстыдство и безрассудство!)
Лучше не говорить ей, что из лечебницы его выгнали, не нужно ей лишних переживаний. Она тут же забеспокоится, как он справится дома один. Заспешит с выпиской, а ведь лечение еще не завершено. Лучше он сделает вид, что опять сбежал. Придумает на ходу какую-нибудь историю.
Погрузившись в размышления, Долль спускается по лестнице. В лицо ударяет ледяной ноябрьский ветер, хлещут тяжелые капли. Он содрогается. На нем всего-навсего летнее пальто, вспоминает он. И останавливается. Летнее или нет, он в любом случае не может заявиться в нем в больницу — Альма сразу сообразит, что он больше не лежит в лечебнице! Придется идти в тонком летнем костюме — при одной мысли об этом Долля начинает бить озноб. А что, если отдать пальто швейцару? — думает он. Нет, это тоже не годится. Альма примется жалеть его и восхищаться, что он пришел к ней в такое ненастье, и тут обнаружит, что костюм-то сухой, хотя за окном льет как из ведра.
Нет, схитрить не удастся — придется идти в пиджаке. Впрочем, осеняет его, можно сказать, что пальто ему одолжил кто-то в лечебнице. Но это тоже не очень правдоподобно. Я удираю тайком и при этом прошу у кого-то пальто? Кроме того, Альма вполне может опознать гардеробчик герра Франца Ксавера Грундлоса — у женщин глаз на такие вещи наметан. Нет, ничего другого не остается: я должен, вынужден идти в пиджаке!
На улице было очень мерзко: сыро и холодно, — и Долль, как и вчера вечером, с удовольствием нырнул в тепло подъезда. Но только когда он переступил порог своей комнаты и увидел уютно пылающее окошечко обогревателя, ему пришло в голову, что идти куда-то вообще необязательно. Альма его не ждет: в больнице сейчас ужин, и она наверняка уже не рассчитывает сегодня его увидеть. А значит, нет никакой необходимости шлепать во тьме по дождю и холоду, рискуя замерзнуть до полусмерти. Он спокойно может остаться дома, залезть в теплую постель, почитать немного, а завтра отправиться к Альме — при свете дня и, хочется верить, по более приятной погоде.
Но Долль замотал головой и даже ногой топнул — столько в нем было решимости. Ведь он уже твердо собрался идти. Меньше всего ему хотелось снова впасть в тупую апатию последних месяцев и на все махнуть рукой. Торопливо, словно опасаясь передумать, он сорвал с себя пальто, бросил его на кресло и снова побежал вниз по лестнице, выскочил под ледяной дождь. И порысил так стремительно, что толком не замечал, как пробирает до костей ветер и как саднит нога после того, как он опять споткнулся о вывороченную гранитную плиту, — нет, ничего не доходило до его сознания. Он все время видел перед собой мягко освещенную палату, в которой играет приглушенная радиомузыка, и слышал, как выпаливает, еще толком не отдышавшись после пробежки по городу: «Добрый вечер, Альма!» — и счастливая улыбка озаряет ее лицо.
И пока он бежал, воодушевленный этим праздничным ожиданием, ему казалось, что он убегает от всего своего искореженного, обезбоженного прошлого, в котором он жил, питаясь глупой, ложной гордостью за свое одиночество и робинзонаду. Он бежал, как обнищавший человек бежит навстречу своему прекрасному, светлому будущему.
Всю дорогу он мчался легко, словно подхваченный ветром, и вот он уже на пороге больницы. Тут он на мгновение задержался, промокнул лицо платком и протер забрызганные дождем очки. Затем руками пригладил волосы — расческу он, как всегда, забыл. Наконец, немного отдышавшись, он стал медленно подниматься по лестнице. Никто его не останавливал и, кажется, даже не видел. Так он и добрался до нужной палаты, постучал и ворвался внутрь.
Он увидел, как просияло ее лицо — именно так, как он себе представлял, и все же в тысячу раз прекраснее, — и услышал ее возглас:
— Ах, мальчик мой, мальчик мой, это ты! Ты снова от них удрал? У меня весь день было чувство, что сегодня ты придешь!
Он подошел, нет, подбежал к ее кровати, наклонился к ней, поцеловал и прошептал:
— Нет, Альма, на этот раз я не удрал! Меня выгнали из лечебницы еще вчера вечером. Я не хотел тебе говорить, но, когда увидел твое счастливое лицо, понял, что не могу лгать!
Он подсел к ней и принялся рассказывать обо всем, что произошло после их вчерашнего расставания: и о мытарствах по всевозможным инстанциям, которые чуть было не довели его до отчаяния, и о стычке с Шульцихой, и, наконец, о том, что он из каких-то дурацких соображений оставил дома пальто.
— А теперь получается, что мерз я совершенно зря! Впрочем, может, вовсе и не зря. Я еще не разобрался в себе, но чувствую: теперь все изменится. И вообще, не так уж я и замерз — у меня просто не было времени об этом думать!
И он так на нее посмотрел, что она притянула его голову поближе и прошептала:
— Ах ты негодник, как это ты на меня смотришь? Ты знаешь, что я тебя ужасно люблю и что ты выглядишь сейчас на тридцать лет моложе?! Как бы я хотела сегодня же вырваться отсюда и полететь с тобой в наше гнездышко!
И едва она выговорила эти слова, как лицо у нее изменилось, и он понял, что внезапная мысль немедленно пойти с ним домой тут же завладела ею, что мимолетное желание превратилось в настоятельную потребность, а потом и в твердое намерение. Напрочь позабыв о своей ране, она бормотала:
— А вот возьму и выпишусь! А если меня не отпустят, поступлю, как ты: просто-напросто сбегу!
И, сияя, добавила:
— Подумай только, какое счастье: сегодня вечером мы наконец-то снова будем вместе!
Он ответил раздраженно:
— Об этом и речи не может быть, Альма! Вспомни о своей ране: ее нужно ежедневно промывать и перевязывать! Ты не должна прерывать лечение. Я вполне справлюсь сам. Главное — больше не валяться кулем на кровати!
