— Но до вечера нам надо выместись с этой кушетки! — возразил Долль. — Здесь спит консьержка. А нам, пожалуй, придется сегодня спать на улице!
Ничего не ответив, врач сделал укол. Долль видел, как на лице жены тут же появилось расслабленное, едва ли не счастливое выражение, как только врач впрыснул обезболивающее. (Морфий был ей не в новинку. Ей уже делали уколы от желчных колик.) Она улыбнулась, слегка потянулась, устроилась поудобнее на подушке.
— Боже! Как хорошо! — прошептала она и закрыла глаза.
За каких-то пять секунд она забыла и мужа, и боль, и огорчения, и голод. Да что там — она вообще забыла, что замужем и имеет ребенка. Осталась наедине с собой, в себе. Улыбка не сходила с ее уст. Долль смотрел, как мирно она дышит: похоже, даже дыхание ей сейчас доставляло удовольствие.
Врач тем временем убрал шприц в сумку.
— Я вас немного провожу, герр доктор! — сказал Долль. Он вдруг понял, что просто не может остаться наедине с этой женщиной, которая внезапно стала ему чужой. Несмотря на все раздоры последних недель и месяцев, никогда еще он не чувствовал себя так одиноко, как сейчас.
— Так значит, я зайду еще раз вечером, — повторил врач, словно не слышал их разговора. — Между восемью и девятью. Проследите, чтобы подъезд был открыт.
Долль не стал больше возражать: все равно врач, похоже, не слушает. Некоторое время они шли молча. Затем врач опять заговорил о своем:
— Как будто сто лет назад это было — но я действительно был довольно известным писателем!
Он не хвастался — скорее высказывал вслух мысль, которая не давала ему покою. И следующая его фраза, казалось, была вырвана из того же потока рассуждений.
— Я вколол вашей жене лекарство из моего запаса для самоубийства. Там примерно треть скополамина. Когда вы вернетесь, она будет спать.
И после очередной паузы:
— Да, я покончу с собой — может, завтра, а может, через год. — Он протянул Доллю вялую, влажную ладонь. — Ну вот я и дома. Спасибо, что проводили. Конечно, у меня никогда не было столько читателей, сколько у вас. И да, вечером я зайду еще раз — не забудьте про парадную дверь.
И уже на ходу:
— Сегодня я, впрочем, кончать с собой не стану. Кстати, вы, конечно, знаете, что жена ваша — наркоманка?!
Долль сидел у постели жены. Она крепко спала. Спала как ребенок — с беззаботным, радостным выражением лица. В открытое окно светило осеннее солнце, поддувал свежий ветерок, на улице весело гомонили играющие дети. Но Доллю не было весело: он очень устал и совершенно отчаялся. К тому же его терзал голод. Последний кусок хлеба он давно съел. Больше у них ничего не было.
«Эх! — думал Долль. Почему я не попросил, чтобы мне сделали такой же укол?! Забыть обо всем хоть ненадолго! Этот полусумасшедший не отказал бы. Фамилия его, кстати, Перниз. Припоминаю, он действительно был известен. Кажется, я из его вещей ничего не читал, он писал все больше об искусстве, словно сам был художником. А теперь носится с мыслью о самоубийстве, и жена его бросилась под машину!»
Долль резко выпрямился на стуле. Его чуть не сморил сон, а ведь надо что-то делать. Через три часа стемнеет, а им по-прежнему негде ночевать!
Он встал и поплелся прочь. На лестничной площадке он помешкал и, поскольку понятия не имел, куда идти, опять поднялся в их бывшую квартиру.
На этот раз дверь открыли, едва он позвонил. И не нахалка танцовщица, а фрау Шульц — та самая дама, которой Альма поручила в их отсутствие присматривать за вещами и в честности которой так сомневалась жена консьержа.
Белое, мясистое лицо жены майора Шульца просветлело, когда она увидела Долля.
— Это вы, герр Долль! Я защищала вашу квартиру аки лев — эх, приехать бы вам на пару недель пораньше!.. Теперь у вас будут трудности с жилищным управлением и прочими ведомствами. А где же ваша супруга? Ах, спит — ну слава богу, пока она спит, я хоть в ее комнате приберусь. Этой ночью вам придется обойтись одной кушеткой, другую забрали, но вы туда сходите, и вам ее вернут! Сигаретку не желаете? Как, вы все выкурили? Возьмите, возьмите пачку! Ай, бросьте, я покупаю столько, сколько хочу, у американцев, пять марок штука, немецкие деньги… Подождите чуток, я как раз варила кофе, когда вы пришли, — выпейте со мной чашечку. Не опивки, нет, настоящий кофе! Я его раздобыла за четыреста марок фунт. Это еще дешево, дорогой мой, я покупаю только задешево. Закусим белым хлебушком; у меня есть сыр и, думаю, даже маслице найдется.
Ох, и не говорите. Вы все потеряли?.. Перестаньте, дорогуша, вы понятия не имеете, в каком положении я — у меня не осталось буквально ничегошеньки! Только то, что на мне надето. Нет-нет, сегодня вы мой гость! А может, нам разбудить вашу жену? Верно, верно, лучше мы ей кое-что оставим. Угощайтесь, угощайтесь совершенно спокойно — я сегодня принесу еще. Меня все так балуют… И мне не приходится платить спекулянтские цены. Нет, стеганого одеяла больше нет, его украли. Я даже знаю кто, но, поскольку не могу доказать, голословно обвинять не стану.
Вы, конечно, слышали, что консьержа-то — того? Естественно, арестовали, он же был нацист до мозга костей. Вот бы еще жену забрали — она и того хуже! — Стену пришлось подлатать и подкрасить, я где-то записала, сколько это стоило, скажу вам позже. Работник взял не очень дорого, так, небольшая любезность. Рамы с пленкой и фанерой я одолжила, но время терпит, пока что они могут спокойно постоять.
Разумеется, комната в полном вашем распоряжении, это же ваша комната, и мебель вся на месте! Посуда тоже ваша. Я всегда могу поспать у знакомых, а эту певичку с ее семейкой выселите через жилконтору. Впрочем, они вполне приличные люди — но что это меняет? Нынче каждому своя шкура ближе к телу! Она вас так боится! У них ведь ничего нет, ни одной ложки, ни одной чашки… Кстати, чайничек, в котором сейчас кофе, не ваш, ваши чайники все побились при бомбежке. Мне его дала одна старушка, денег она, конечно, не возьмет. Думаю, фунт сахара и хлеб будет в самый раз. Это не так много, дорогой мой, сахар нынче по сто, а хлеб по восемьдесят — вам же нужен чайник! Ладно, это я обсужу с вашей женой.
Кушайте, кушайте хлеб, на вкус он ничего, хотя и не насыщает. Я как раз собираюсь купить свежий. Может, и варенье удастся раздобыть. Если бы вы приехали вчера, я бы угостила вас пирогом, настоящим сладким пирогом, с толстым слоем сахарной пудры. Увы, увы! Но ничего: я поговорю с моим пекарем, к воскресенью он испечет вам пирог. Дорого он не возьмет…
…Поток ее речей не иссякал — от Долля требовалось только сидеть и слушать. Иногда он вставлял «да», «вот как», «спасибо» — этого более чем хватало. Он доплыл до пристани; наконец-то, наконец-то, когда он совсем было отчаялся, для них все-таки нашлось какое-никакое пристанище. Удобно расположившись в кресле и вытянув уставшие ноги, которые буквально горели, он поглощал белый хлеб — один кусок, три, семь, — пил кофе, выкуривал сигарету и снова принимался за еду. А Шульц говорила и говорила…
Это была женщина за сорок, начинающая увядать — чего она сама пока еще не желала понимать, — в довольно мятой и не очень чистой одежде, но несомненно дама. Во всяком случае, была когда-то дамой — кого из прежних «дам» сейчас повернется язык так назвать?
