Долль, конечно, отдавал себе отчет, что квартира — не более чем соломинка, но, если у них был хоть какой-то шанс сохранить за собой берлинское жилье, он не желал этот шанс упускать. Так он говорил и жене, которая утратила бодрость духа от постоянных печеночных недомоганий и заразилась его безрадостным настроем. «Скорее всего, нам скоро придется умереть, но в большом городе умереть можно незаметно и даже с долей комфорта. Только подумай: там есть газ!»
Если у других багажа было слишком много, то у Доллей, наоборот, маловато. Они везли с собой лишь маленький чемоданчик, в котором лежало немного хлеба, банка мясных консервов и четверть фунта зернового кофе в бумажном рожке, а также две книжки и всего ничего туалетных принадлежностей. Долль был одет в легкий костюм, фрау Долль одолжила у подруги светлый летний плащ. В карманах у Долля едва наскреблось бы три сотни марок, которые он занял у знакомого; единственное ценное имущество, которое у них при себе было, это бриллиантовое кольцо молодой женщины.
Поезд стоял на каждой станции бесконечно долго, а когда наконец трогался, то тянулся еле-еле. Долли мрачно глядели на огненные линии и точки, которые выплевывала во тьму труба локомотива, работавшего на буром угле, — за войну они вдоволь насмотрелись на «фейерверки и как-то потеряли к ним вкус. Каждое воспоминание о шутихах военного времени отдавалось болью. В мерцании этих пляшущих светлячков виднелись фигуры на подножках, которые, пригнувшись и ухватившись одной рукой за холодную латунную штангу, подставляли спину густому потоку искр. Видимо, в рюкзаках они везли настолько ценный груз, что ни опаленная, тлеющая одежда, ни риск сорваться их не пугали.
Но у большинства из них в рюкзаках всего-то и было, что горсть картошки, или мешочек муки, или фунт-другой гороха — запас продовольствия, которого в лучшем случае хватит на неделю. И все-таки они с какой-то почти тупой покорностью висели в потоке ветра и искр, не обращая внимания на дымящуюся одежду. Все это были люди маленькие; того, что они везли, ждали их жены и многочисленное потомство. Спекулянты, которые меняли продукты куда более дорогие: масло, шпик, яйца, — а картошку и муку запасали мешками, — они жизнью на подножке не рисковали, они нанимали грузовик и в качестве оплаты отдавали водителю часть груза, их не ждали изголодавшиеся дети…
Но кто тут спекулянт, а кто нет? Когда Долли решили перекусить и в непроглядном мраке купе распаковали хлеб с консервами, некоторые попутчики, несмотря на вонь, учуяли запах съестного и стали отпускать язвительные замечания в адрес тех, кто может позволить себе лопать мясо. Дескать, честным путем нынче мяса не достанешь, посмотреть бы на этих едоков при свете!
Долли не откликались: они быстренько дожевали то, что уже держали в руках, а остатки запихнули обратно в чемоданчик и еще теснее прижались друг к другу. Фрау Долль закутала их обоих в позаимствованный плащ — становилось все холоднее. Они обнялись и приникли друг к другу. Долль свернул себе сигарету из остатков табака, и тут же раздался едкий голос:
— Третью закурил! Вот я и говорю: одним все, другим ничего — куда катимся?
Народ принялся честить неистребимых спекулянтов и бонз, и про Доллей забыли. Они стали шепотом обсуждать берлинскую квартиру. Теперь, когда они приближались к цели, когда перед ними вообще замаячила хоть какая-то цель, их мучила тревога — ведь они не получали никаких известий о квартире аж с марта. В городе шли тяжелые бои, зданий разрушенных не счесть — может, ее уже и не существует, этой квартиры?
— Вот будет дело! Мы тут тащимся, мерзнем — а квартиры-то и нет! Ох и посмеюсь же я!
— А я сердцем чую, что с квартирой все в порядке. Ну а комнату Петты мы быстренько отремонтируем — не так уж сильно она выгорела!
— Утешительница моя!..
— Да ты только подумай: у меня в Берлине полно друзей! Когда мой первый муж был жив, мы многим помогали — пусть теперь они для нас что-нибудь сделают! Больше всего я надеюсь на Бена: у Бена мать — англичанка, наверняка он сейчас пойдет в гору. Эрнст (первый муж молодой женщины) вытащил его из концлагеря, уж он этого не забудет!
— Хочется верить, Альма! Надеяться надо на лучшее, но точно предсказать ничего нельзя. Точно мы знаем только одно: мы есть друг у друга и всегда будем вместе! И ничто нас не разлучит. Ничто!
— Так тому и быть! — согласилась она. И поежилась в его объятиях. — Холодно! — шепнула она.
— Да, холодно! — подтвердил он и прижал ее к себе еще крепче.
Берлин! Берлин, снова Берлин!.. Любимый город, в котором оба они выросли — только он лет на тридцать раньше, — этот сверкающий огнями, бешеный, неутомимый город! Кажется, будто он погряз в бесконечном угаре развлечений и удовольствий — но только до тех пор, пока не вспомнишь об огромных, мрачных рабочих окраинах. Берлин, город труда! Они возвращались обратно, чтобы начать жизнь заново; если и был хоть где-то на Земле у них такой шанс, то только здесь — в этом разрушенном, выгоревшем, обескровленном Берлине!
Было половина третьего ночи, когда Долли сошли с поезда в Гезундбруннене; комендантский час истекал в шесть. Ледяной ветер гулял по вокзалу, все окна до единого, казалось, были разбиты. От этого холода, от этого ветра негде было укрыться! Они пристраивались то тут, то там, но всюду ужасно мерзли. В чудом уцелевших на платформе постройках было не теплее. Ветер задувал сквозь разбитые окна, и люди, скорчившись, бесформенными клубками сидели на полу, безнадежно и тупо ожидая утра.
Фрау Долль втиснулась в людскую гущу, чтобы хоть как-то спрятаться от ледяного ветра. Но едва она присела на свой чемоданчик, как ее тут же согнали с места: нельзя загромождать проход! И она, всегда находчивая, веселая, боевитая, без единого возражения примостилась к этой человеческой свалке с краю. И поплотнее закуталась в плащик, надеясь найти защиту от пронизывающего ветра, который все равно пробирал до костей.
Долль собрал по карманам последние крошки табака, дрожащими от холода пальцами свернул кривую папироску и забегал туда-сюда. В развалинах бывшего вокзального здания он помедлил, всматриваясь в темный, без единого огонька город, озаренный лишь блеклым светом месяца, — но так и не разглядел ничего, кроме руин.
— Не выходите! — предостерег голос из темноты. — Комендантский час еще не закончился. Патрули иногда стреляют без предупреждения.
— Да я вовсе и не собирался выходить! — ответил Долль и швырнул в развалины окурок последней папироски.
А про себя подумал: хорошенькое начало! Воображение часто подводит человека, и то, что представляется трудным, зачастую оказывается легче легкого, а то, о чем вообще не задумываешься, и становится главной преградой. Эти два ледяных часа на разрушенном до основания вокзале, и курево кончилось — и Альма больна!.. Лицо у нее совсем пожелтело…
Он развернулся и потопал к ней.
— Я больше не могу, — сказала она. — Должен же где-то быть медпункт или врач, который мне поможет. Пойдем поспрашиваем. Я превратилась в ледышку, у меня все болит!
