Улита смотрела строго, даже гневно, она, кажется, и не собиралась обнимать и целовать мужа, вернувшегося живым и невредимым из опасного похода.
— Ты давно уже должен был быть здесь! — упрекнула она его.
— Это заняло больше времени, чем мы думали, — оправдывался норвег. — Это было мое последнее задание, я обещаю, Улита!
— Ты обещал мне, что доделаешь дом! И что сарай будет готов! — жена уперла руки в боки темно-синей шерстяной туники.
— Я знаю, — согласился муж. — И он будет готов.
— К следующей зиме? — Датчанка посмотрела укоризненно.
— К лету, — пообещал норвег.
— К лету? — улыбнулась женщина. — Обещаешь?
— Я обещаю, Улита, — сказал Торгисль, не отрывая влюбленного взгляда от своей жены, по которой чудовищно соскучился.
Он подошел к любимой и легонько потрепал ее за левую щеку.
— Обещаю, больше никаких походов за данью. Я буду только тут, с тобой и Оттаром. Я обещаю.
Улита улыбнулась его словам, но все равно не поверила. Ее муж — личный охранник норвежского королевича Олафа, а тот страсть как любит ходить в походы с киевским князем Вальдемаром.
Торгисль услышал какой-то звук из глубины дома.
— Он спит? — спросил норвег у жены и, не дожидаясь ответа, отправился в избу.
Улита укоризненно улыбнулась в ответ — мол, ну что с тобой поделать? — и прошла вслед за мужем.
— Нет, ты не спишь, — обратился Торгисль по-норвежски к младенцу, лежащему в колыбельке.
Он поднял его на руки.
— Смотри сюда! — норвег указал наверх.
Сын посмотрел наверх.
— А теперь сюда! — указал отец перед собой.
Смышленый малыш посмотрел туда, куда пальцем показывал мужчина и даже сам указал туда ручонкой.
Улита сидела на медвежьей шкуре и с нежностью смотрела на эти мужнины забавы. Торгисль сел к ней и, удерживая руками младенца, дал ему прошагать к матери, которая его тут же подхватила.
— Тпру-тпру-тпру, — сказал Оттар маме.
— Да что ты говоришь? — с притворным сомнением улыбнулась она.
— Оий! — воскликнул Оттар и указал пальчиком на потолок.
— Оий! — повторил отец.
— Оий, — повторила мать.
Улита с Торгислем тихо засмеялись, довольные тем, как они разговаривают со своим первенцем. Когда его крестили, то назвали Иоанном, но Улита попросила дать мальчику еще и имя своего дяди, которого она сама же и зарезала три года назад. Дома они звали сына Оттаром, а в церкви — Иоанном.
Молодой мужчина достал из-за пазухи прибереженную глиняную лошадку.
— Тыгдык-тыгдык-тыгдык, — изображал норвег звуки скачущего коня, потом фыркнул и заржал по-лошадиному.
— Ая-а-я-а-я! — ответил ему Оттар и взял глиняного коника за ногу.
Торгисль погладил сына мозолистой от рукояти меча рукой, потом волосы Улиты, тихонечко привлек ее к себе и поцеловал. Улите так сладок был этот поцелуй, так ей не хотелось отрываться от губ мужа, но на ее коленях сидел маленький Оттар, и долго оставлять себя без внимания он не дозволял.
На другой день Улита колола во дворе дома дрова. Тепло укутанный Оттар сидел на большой мохнатой волчьей шкуре. Топот быстро мчащихся коней Улита услышала в морозном воздухе заранее, задолго до того, как их стало видно. Малыш заплакал. Ему тоже не понравился этот непривычный для Киева гул.
— Тише, тише Оттар, все хорошо! — попыталась успокоить сына датчанка, но сама предпочла укрыться в избе.
Зимний лес — отнюдь не такое ледяное, безжизненное, опасное место, каким изображают его городские художники; он не настолько густой и заросший, чтобы быть непроходимым. Густые заросли встречаются только на ранее обрабатывавшихся подсечным земледелием и затем заброшенных участках, где гигантские деревья вырублены, солнечный свет проникает глубоко вниз и в результате молодая растительность быстро распространяется по свободному пространству, поднимаясь навстречу солнцу. В больших же хвойных лесах деревья могут пробиться к свету только одним способом: они растут в высоту, голые, без ветвей, подобные шестам, пока не достигнут хвои на вершинах окружающих деревьев.
Когда Торгисль пришел в лес за дровами, тот после дневного света показался ему темным, мрачным, зато не продуваемым. Свет просачивается сквозь тысячи елочных иголок и приобретает зеленоватый оттенок, придающий всему вокруг призрачный сказочный характер. Множество опавшей хвои покрывает почву прямо под деревом толстым слоем, бурым, мягким, как ковер, издающим приятный запах. Кругом сверкают гигантские сугробы, нижние ветви сливаются с ними в бесконечную белую крышу. Пробираясь за сухостоем по лесу между стволами молодых деревьев, Торгисль находил извилистые, хорошо различимые в снегу тропинки. Это дороги, по которым передвигаются лесные обитатели.
Норвежец привез нарубленные стволы сушняка на больших удобных санках. Он оставил их во дворе у недорубленной Улитой кучки дров, отцепил лыжи от сапог и подошел к двери избы. Неожиданно она открылась, и оттуда вышел могучий мужчина, судя по одежде в ярких славянских орнаментах — полянский волхв.
Торгисль попятился назад, но был остановлен появившимися неизвестно откуда мужчинами, один из которых ударил его под дых, а другой огрел сзади дубиной по голове. Норвег охнул и упал на колени. Он выкашлялся, опершись на обе руки в позе, как перед забегом на стометровку, а потом внезапно бросился на волхва. Второй удар дубиной по голове тоже был смягчен шапкой из овчины, но был гораздо сильнее и ошеломил норвежца. Он на несколько секунд потерял сознание, а когда пришел в себя, то обнаружил, что висит горлом на лезвии меча.
— Жена у тебя очень суровая, — упрекнул его волхв, заметив, что Торгисль уже что-то соображает после удара дубиной. — Очень холодная.
— Что вы сделали с Улитой? — с тревогой спросил Торгисль, взял правой рукой мечника за запястье.
Послышался детский плач.
— Улита! Улита! — крикнул Торгисль, схватившись за руку мечника уже двумя руками.
— Тор, мы здесь! — отозвалась его жена.
— За победу князя Владимира надо принести жертву богам, — сказал полянский волхв. — Мальчика.
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — похолодел норвег.
— Жребий пал на твоего сына… Ты действительно так равнодушен к нашему князю, что готов пожертвовать жизнью дружинников из-за одного маленького мальчика?
Торгисль молчал, слушая плач сына и выбирая подходящий момент для атаки. Наконец он произнес:
— Мы христиане, а боги ваши есть дерево. Сегодня есть, а завтра сгниют. Они не едят, не пьют, не говорят и сделаны руками из дерева. А Бог есть един, ему же служат греки и кланяются.
— Ну, тогда тебе придется как-то пережить это, — ответил ему волхв и отвернулся.
