— Этот оберег, — сказал он, — ваша бабушка сплела и в день Посвящения мне на шею надела. А ночью после того ушла к Прародителю Псу.
Межамиров Щенок разгладил в руках шнур, который помнил с тех пор, когда только начал себя понимать. Он, конечно, всё знал про бабушку Снегирицу.
— Батюшка, — сказал он, — тут же сверху всё заклеено будет, может, лучше на завязки его? Книгу вокруг обведём и концы выпустим… любоваться станем бабушкиной памяткой…
— Нет, сынок, — покачал головой Межамир. — Пусть держит вместе листы. Думаю, сбережёт он их верней всякого ремешка и верёвки.
Кажется, притихшие мальчишки только тут как следует поняли, что им предстояла не обычная ребячья поделка, а что-то значительное и знаменитое. Шнур-оберег заставил задуматься. Уже совсем по-другому Твердолюб взялся выстругивать и примерять к берестяной связке ясеневые дощечки наподобие обложки книги-израза. Для чего они служили, было понятно. Чтобы меньше трепались листы, чтобы книга не пострадала, если нечаянно уронят.
Сыну кузнеца тут же пришло на ум их украсить и защитить по краям полосками меди.
На Астиновой книге полосок металла не было. Снова отправились к старику, и Ученик затею одобрил. Сказал, что видел подобное на некоторых очень дорогих книгах, которые пережили века.
Межамир это выслушал — и тут же, прямо на глазах у ребят пустил по краям досочек щедрые полоски. Да не медные, а серебряные!
Берестяная книга обретала облик и красоту. И не просто красоту, но величие.
Светлое серебро и свежеструганый ясень друг к другу пришлись, как жених и невеста! Годы пройдут, дерево и металл потемнеют, но так же славно смотреться вместе будут…
Твердолюб уже знал, какие узоры покроют и оживят ясень. Его умение резать по дереву хвалили не только ближние соседи. На двух последних ярмарках нарасхват уходили ковши, гребни и иная сработанная им деревянная утварь.
А кто вдохнёт жизнь в серебро?
Межамир Снегирь положил руку на плечо первенцу.
— Давай, малыш. Покажи, что не зря у меня чеканы утаскиваешь…
— Твёрд! Твёрд! Я сделал! Смотри!..
Русоволосый Щенок не замечал холода. Бережно прижимая к груди тяжёлый свёрток, он босиком нёсся по лужам, прихваченным ночным морозцем. Только брызгала из-под ног вода и разлетались в стороны звонкие ледяные осколки.
Подскочил и протянул старшему берестяную книгу, завёрнутую в чистое полотно.
— Твёрд! Смотри! Я сделал…
Твердолюб протянул руку к свёртку.
— Ну, показывай, что ли, что там у тебя вышло.
Развернул… и замер. И рассматривал долго и пристально. Сын кузнеца с опаской и нетерпением вглядывался в непроницаемое лицо Твердолюба, пытаясь угадать, приглянулось ли. А то вот возьмёт да и сунет книгу обратно ему в руки. Дескать, не по прародительским установлениям какая-то завитушка сотворена. С него станется.
— Когда успел-то? — медленно проговорил Твердолюб. — Ночь напролёт, что ли, чеканил?
— Нет, ночью я спал, — торопливо заверил его меньшой. — И узор этот во сне мне привиделся. Встал на зорьке — и сразу за молоток, пока не забылось… А что, плохо вышло, да?..
Вместо ответа Твердолюб привлёк к себе двухродного брата, взлохматил ему волосы, прижал его голову к груди, к самому сердцу. Правая крепко держала берестяную книгу.
Чуть изменившимся голосом Твердолюб сказал ошарашенному нежданной лаской мальцу:
— Спасибо, брат. Я сейчас на дереве твои серебряные сказы продолжу. И Море-океан, и Гору Земную, и Древо… И Свет Небесный… Астин уж заждался поди… Думает небось, что мы всё испортили…
Когда душа поёт от восторга, дело в руках спорится, как никогда. Стружки так и разлетались из-под резака. Твёрд резал быстро, его руку вело озарённое Богом Солнца вдохновение, и дерево покрывалось тонкой вязью родовых оберегов, знаками Солнца, Огня, Молнии, фигурками лошадей и собак. Все знаки ладно сопрягались один с другим, выстраиваясь в повесть, знакомую каждому венну.
О рождении мира, о его премудром устройстве, о Богах и обычных смертных людях, щенках Серого Пса…
Астин, когда ему поднесли сшитую и оправленную берестяную стопку, очень долго молчал… Гладил ясеневую обложку, открывал, перелистывал, вновь закрывал. Осторожно, как к щёчке новорождённого, прикасался к резному дереву, к чеканному серебру…
Наконец он встал со скамьи. Торжественно положил книгу на Божью Ладонь. Крепко, не по-стариковски, обнял обоих юных мастеров и долго не отпускал.
— Вы хоть понимаете, что создали? — тихо спросил он затем. — Ведь теперь это книга. Настоящая. Веннская книга. Такая, каких досель не бывало…
Мальчишки смущённо переминались, не зная, что и ответить.
— Спасибо, дети, — прошептал Астин Дволфир. — Да согреет дыхание Богов сердца ваши и руки. Святы Близнецы, чтимые в трёх мирах…
Межамиров Щенок ответил не задумываясь:
— И Отец Их, Предвечный и Нерождённый!
— …Нерождённый, — на последнем слове невпопад подхватил Твердолюб.
В СТАНОВИЩЕ МАВУТА
Когда с неба ринулась наземь Тёмная Звезда, в Журавлиные Мхи действительно угодил маленький отколовшийся камень. Но не застрял неведомо где, порождая недобрые чудеса.
Он ударил ни в чём не повинное болото и пробил в нём Бучило. Дыру сквозь миры.
Теперь Бусый знал это доподлинно.
Падая с мостков, он едва успел набрать в грудь воздуху, но пробивать лицом водяную поверхность ему не пришлось. Он сразу погрузился в густой, плотный, серый туман, не имевший никакого отношения к обычной мгле над болотами. Бусый открыл глаза, и ему показалось, будто он летел в облаках. Ощущение полёта было таким явственным и воззвало к таким глубинным пластам его памяти, что руки по собственной воле метнулись вцепиться в густую, тёплую, надёжную шерсть симурана…
Но не было симурана, не было и уверенной наездницы-виллы, готовой поддержать беспомощного человеческого малыша. Бусый летел сам по себе, то проваливаясь в густое непроглядное молоко, то выныривая в разрывах.
Иногда туман распадался на отдельные облака, и в разрывах проглядывала земля.
…Говорят, если взять жителя матёрого берега, никогда не видавшего кораблей, и впервые вывезти далеко в море, — сколько ему ни втолковывай, что на самом деле берег не утонул и корабль скоро причалит, бедняга может свихнуться.
