– Так что, говорят, ты на английском щупал Эмеральд?
– Кто говорит?
– Да все.
– Я не щупал. Я обнимал. Мне срочно понадобился окситоцин.
На третьей паре преподаватель внезапно перескочил на тему исцеляющих свойств окситоцина, гормона, что выделяется, если люди друг друга касаются. Когда позже я подкатил с этим к Эмеральд, она повела себя как принцесса, которая позволила крестьянину поцеловать ей руку, а уже через четыре секунды попыталась прервать контакт. Пришлось напомнить, что для всплеска гормонов нужно двадцать секунд, и уж ей-то, как второй по успеваемости студентке, стыдно такое забыть.
– Ну да, – закатывает глаза Чарли.
– Я правду говорю. Мистер Вебб сказал, что люди, которые не получают достаточно физических контактов, умирают.
– Ну, мне это явно не грозит. Мы с Элисон вырабатываем кучу этого окси… чего-то там.
– Рад слышать.
– Ну и зачем ты выбрал Эмеральд? Случайно?
Я знаю, к чему он клонит. В шестом классе мы с Эмеральд встречались целый месяц. Но Чарли верит, что не все чувства угасли.
– Ты же в курсе, что у нее есть парень.
И не просто парень, а настолько крутой, что таких даже не бывает. Бретт учится на втором курсе колледжа, занимается греблей и в свободное время летает. На настоящих самолетах.
– Знаю, – отвечает Чарли. – Но если бы у нее не было…
– Но у нее есть.
Чарли тяжело вздыхает, но сдается.
– Ну да. И если Эмеральд сохнет по таким парням, тебе ни за что не…
– Давай лучше обсудим, как я тебя нагну сегодня в лазертаге.
– Чего? Ты ж сказал, что на этот раз мы в одной команде! – Чарли превращается в двухметрового обиженного шестилетку, и я хохочу. Бедняга, прямо обнять и пожалеть хочется.
– Ладно, ладно. – Я все еще не могу отсмеяться. – Не разделяемся.
– Одна команда?
– Одна команда.
6
Джулиан
В десять часов я задергиваю шторы, пряча плоскую восковую луну, и ложусь спать. Я устал, но тело не может расслабиться. Дом пуст. Похоже, Рассел сегодня не приедет, а я боюсь оставаться ночью один.
Может, было бы легче, если бы не тишина. Как жаль, что у меня не осталось того небольшого DVD-плеера, который мама с папой купили мне для долгих путешествий. Годами я засыпал под звуки ситкомов или моего любимого фильма «Швейцарская семья Робинзонов». Но однажды плеер сломался, и ночи стали слишком тихими.
Я слышу постукивание бойлера. А за ним гул холодильника.
А над всем этим царапанье веток по крыше. Вроде бы все звуки привычные, но смутный страх не проходит.
Я включаю фонарик, смотрю на песочно-желтые стены и вспоминаю свою старую комнату. Ослепительно-синюю. Закрываю глаза и внезапно получается телепортироваться – я там. Желтый свет рядом уже не от фонарика, а от прикроватной лампы с основанием в форме полумесяца. Под окном небольшой книжный шкаф с облупившейся красной краской; полки забиты фильмами и книгами про Элиана Маринера. А на синеве стен яркими всплесками цветов выделяются постеры.
Впервые Рассел наказал меня, когда я повесил картину в этой комнате. Теперь я знаю: мне следовало сначала спросить разрешения, но тогда я не подумал. В старой комнате я мог вешать что угодно. Рассел не слишком строго меня наказал, но прежде вообще никто меня не наказывал, и я растерялся. Когда все закончилось, он спросил:
– Ты что, всегда дырявишь чужие стены?
Плача, я покачал головой.
– Так с чего решил, что здесь можно? Это не твои стены, не твоя мебель. Так ты себя вел в приемной семье? Поэтому они тебя выставили?
В день моего переезда дядя сказал, будто я так испорчен и доставил столько проблем моим приемным матери и сводному брату, что им все надоело. «Испорчен» не в смысле «избалован», а вот как мясо на солнце оставить. С гнильцой я. Дядя предупредил, что, если я и здесь буду так себя вести, он тоже меня выставит.
– Я понял, – сказал я и признался, что и правда развесил картины в комнате сводного брата.
Рассел кивнул, мол, неудивительно, а потом разразился тирадой, которую потом еще тысячу раз повторял: беда мира в том, что теперь отцы не растят сыновей, как следует, и ребята не становятся настоящими мужчинами. И если у таких недомужчин потом родятся свои сыновья, то и из них ничего путного не выйдет. Мальчишки не могут вырастить достойных взрослых.
Некоторые слова надолго застревают в голове. Дядя намекал, что отец у меня был не очень, а значит, и я не сильно удачный вышел.
Мозг постепенно наполняется статическими помехами, и образ прежней комнаты расплывается.
Страх возвращается с новой силой. Я переворачиваюсь на спину, сосредотачиваюсь на потолке и приказываю себе думать о хорошем.
Перед глазами всплывает постер Спайдермена, но я поспешно гоню эту мысль. Такие фильмы вечно меня пугают.
«Думай о хорошем».
Если повезет, я провалюсь в сон. Я напрягаюсь и наконец вижу его. Элиана Маринера. Вот только он – это я. Стою на палубе корабля в черно-белом мире и могу плыть, куда душа пожелает.
Адам
Ближе к десяти часам я возвращаюсь домой и прокрадываюсь через черный ход. Желтая кухня относительно чистая по общепринятым стандартам, значит, по нашим, тут сверкает, как в операционной. Посуду убрали, мусор выкинули, горшки на окне стоят по линеечке. И безумно вкусно пахнет свежевыпеченным миндальным хлебом.
Я даже с тарелкой не заморачиваюсь, хватаю все руками, как оголодавшее животное. До сих пор поражаюсь, как мама научилась печь хлеб. Мы всю жизнь питались одним фастфудом, только лет пять назад прекратили.
Я толкаю желтые распашные двери и захожу в гостиную. Мама еще не спит, сидит по центру желтого дивана.
– Какая ж она гадость! – выдает она вместо приветствия.
Смотрю на экран и усмехаюсь. Ну точно, «Холостяк».
– И что она выкинула на этот раз? – спрашиваю, плюхаясь рядом.
Как выясняется, то же самое, что и в прошлый: обливает грязью других участниц, зато перед парнем изображает из себя святую. Я стоически выдерживаю церемонию вручения розы. Было бы куда интереснее, имей я право посмеяться, но увы.
Наконец досмотрев передачу, мама мрачно заявляет:
– Клянусь, Адам, если на следующей неделе он ее не выгонит, я не буду смотреть шоу.
Мы оба знаем, что это пустая угроза.
Мама выключает телевизор и достает из-под кофейного столика «четыре в ряд». Пока играем, она спрашивает, с кем я гулял.
– С Чарли.
– И как он?
