– Ну а мне почти пятнадцать.
– У тебя день рождения только в июле, – смеется он.
Камила, похоже, теряет интерес к разговору и уплывает прочь.
Адам вручает мне стакан содовой и тоже уходит, лавируя от одной группы к другой. Хотел бы я вот так уметь общаться с людьми. Разговор – это талант; Адам сам не понимает, как ему повезло.
Толпа становится гуще. Какие-то девочки начинают танцевать. В одном углу парень с девушкой целуются. В другом ребята передают друг другу трубку – красную, вроде игрушечной мыльной трубки, что была у меня в детстве. Я вижу Адама. Он затягивается из трубки, передает ее и снова исчезает в толпе.
Минуты утекают, а я все сижу на диване один, пью содовую. Мне так неловко, что хочется уйти, но так одиноко, что не могу.
Я приканчиваю третий стакан, когда все вдруг набиваются в гостиную, втискиваются на диваны или садятся прямо на пол. Минуту все спорят, чья сейчас очередь, и, похоже, выигрывает Камила.
Она обводит комнату взглядом; все напрягаются и затихают.
– Чарли, – наконец объявляет Камила с усмешкой. Элисон сидит у него на коленях и похлопывает его по плечу. – Ладно, давай… сними свою рубашку, потом… – Едва слова вылетают у нее изо рта, как Чарли хватается за ворот и стягивает одежду, весьма довольный собой. – Потом сними рубашку с Адама, и…
Улыбка Чарли превращается в оскал.
– Черт, нет.
– Ну же, Чарли. – Адам преувеличенно ему подмигивает. – А ну покажи нам свой убойный пресс.
– Черт. Нет.
Но все начинают кричать Чарли, мол, ты слабак, давай уже, и наконец он снимает рубашку с Адама и под всеобщий свист и улюлюканье прижимает ладони к его груди. Затем, с выражением крайнего отвращения, одевается обратно и скрещивает руки.
Следующий вызов тоже вызывает стыд – за определенную степень обнаженности. Я понимаю, что это лишь вопрос времени, когда или меня вынудят сделать что-то ужасное, или кого-то со мной.
Не хочу раздеваться. Просто не могу. Но если откажусь, все разозлятся и назовут меня слабаком.
Адам вскакивает с пола и садится на диван рядом со мной.
– Джулиан под моей защитой, – громко заявляет он, и я морщусь. – Ему придется смотреть на ваши идиотские выходки, но на этом всё. – Никто не протестует, и я расслабляюсь.
Когда почти всех в комнате заставили сделать какую-нибудь гадость, кто-то снова включает музыку, и ребята расходятся по углам, где потемнее. Я снова остаюсь один, думаю, не выпить ли еще содовой, но тут рядом плюхается Камила. Ее голова качается, словно стала слишком тяжелой для хозяйки. Камила наклоняется ближе.
– У тебя красивые глаза, – говорит она.
– Спасибо.
– А какого они цвета.
– Не знаю.
Она нагибается и неверными руками наливает водку из огромной бутылки мне в стакан.
– Но Адам…
– Зануда, – договаривает она и выпячивает нижнюю губу. – Он не твой отец. Ты не обязан его слушать.
Камила стучит красным ногтем по моему стакану. Я делаю глоток и кашляю.
– А что-то получше есть?
– Это поможет. – Она хватает содовую и выливает в тот же стакан. Я отпиваю. – Лучше?
Я киваю. Лучше, но все равно невкусно. Продолжаю пить, пока не осушаю стакан.
Начинается новая песня, и все кричат так, будто обожают ее. Она громкая и быстрая, ребята начинают скакать. Камила хватает меня за рукав и утаскивает в толпу. Руки и ноги слегка гудят, все вокруг становится медленнее и спокойнее.
Я танцую. В этой тесной толпе я никто, просто еще одна клеточка в едином организме крутящихся фигур. Я ошеломлен. Я здесь. Я жив.
Адам
В какой-то момент вечеринка переместилась в дом Эмеральд. Уже три часа утра, и все разошлись. Элисон и Чарли обещали меня подкинуть, но, похоже, уехали сами. Я ищу Джулиана, но вместо него нахожу Эмеральд. Она с закрытыми глазами полусидит на дорогом диване в запрещенной для нас официальной гостиной. Я спотыкаюсь о ковер, и Эмеральд открывает глаза.
Она улыбается. Ее одежда помята, плечи поникли от усталости, а не расправлены, как у солдата.
– Знаешь, какое кино я вспоминаю каждый раз, как ты входишь в комнату? – спрашивает она.
– Не знаю. – Я плюхаюсь рядом с ней. – В сотне фильмов есть момент, когда герой идет медленно и сексуально, так что…
– «Бемби».
– «Бемби»?
– Ну помнишь ту сцену, когда Бемби встречает свою первую зиму и выходит на лед?
– Не клево, Эмеральд, – говорю я, и она смеется. Затем склоняет голову мне на плечо, и это ощущается так правильно, будто там ей и место.
– У тебя такие глаза, ресницы и скулы, что сходство еще сильнее.
– У меня скулы, как у Бемби? Это как?
– Ну знаешь… такое, треугольное лицо. Высокие скулы. А еще большие карие глаза.
– Отлично, Эмеральд. Вот прямо то, что каждый парень мечтает услышать. – Она снова смеется. – Итак, тебе официально восемнадцать. Чувствуешь себя иначе?
– Скоро сам узнаешь.
– Не хочу ждать еще три недели. Скажи.
– Нет, – вздыхает она. – Все так же. – Эмеральд сползает ниже и устраивается у меня на груди. – Когда была моложе, думала, почувствую. А ты нет? Никогда не мечтал, мол, повзрослею, стану умнее? Сильнее?
– Не знаю.
– Я вот мечтала. Все время об этом думала. Как только исполнится восемнадцать, сразу изменюсь и стану одной из этих сильных независимых женщин, которые никогда не плачут.
– Ты и так никогда не плачешь.
Ну то есть, когда в средней школе Эмеральд выиграла состязание по орфографии, а Эми Флауэрс позавидовала и вылила ей на голову молоко, Эмеральд не заплакала. Если бы не красные пятна, которые тогда выступили у нее на шее, я вообще не понял бы, что она расстроилась.
– Плачу. Где-то раз в неделю.
– Серьезно?
– Ну, за закрытыми дверями, но да. А что ты так удивляешься? Все плачут, Адам.
– Я – нет. – Она поднимает голову и улыбается, как тогда, когда я наврал, мол, дрался с Маркусом. – Нет, я не пытаюсь изобразить из себя крутого. Просто действительно не плачу. Мама говорила, я даже в детстве не плакал. Всегда был счастливым.
Эмеральд снова опускает голову, и я чувствую ее легкий смешок.
– Похоже на правду.
– А что тебе мама подарила?
– Еще не знаю. До завтра ее не увижу. Она со своим бойфрендом.
– Серьезно? – Моя мама с ума бы сошла, если б у нее не получилось прийти на мой день рождения.
– Все в порядке. Те, кого я хотела увидеть, были здесь.
